1.

12.V.1979

    Дорогой Саша!
Позавчера мы вернулись из путешествия, и твои блестящие фотографии напомнили об одной из его кульминационных точек. Вся эта атмосфера Марьевки, Ивановских садов и т.п. столь очаровательна и запоминаема (словно побывал там в детстве, а не в свои 29), что кажется – воспроизвести на фотографии все эти виды, и уже будет достаточно и прекрасно. А на твоих снимках еще и эффект неузнаваемости, художест. преодоления натуры, словно и не в реальных местах побывал, хотя бы и из детства, а вовсе каких-то внепространственных –зернистость и фактура иная, не нашего зрения. В общем, спасибо, и хотелось бы иметь еще…

    Только что звонил Ковде – он очень высокого мнения о твоих слайдах («возможно, это лучшие в Союзе»), но побаивается для тебя пути в профессиональ. кино, из которого сам ушел вследствие душевной неприспособленности к «самому важному и массовому из искусств». Для творчества это самое жестокое из всех испытаний: невозможность принадлежать самому себе. Вадим советует путь в литературу как более спокойный и домашний (я ему сказал, что ты пишешь прозу): жить в Москве, работать на какой-нибудь необязательной работе (фотографом, сторожем…) и писать, писать, время от времени навещая редакции и сильных мужей от литературы. <…> …знакомство с к-л влиятел. режиссером или оператором (типа Тарковского, Юсова), который посмотрев твои вещи и почувствовав ответственность за твою судьбу, попытается что-то предпринять. М.б., это самый верный путь. У Вадима есть кое-какие знакомства в этой сфере, вплоть до Тарковского.

Л. Юкина и М. Эпштейн

    Но для этого тебе нужно пожить в Москве хотя бы несколько недель. Лелина дача будет свободна. <…> Мингалев был в Москве, и планы «Вия», наск. я знаю, получают развитие, ими многие увлечены. Впрочем, ты обо всем этом наверняка уже знаешь из более осведомленных уст. Слова твоего мальчика: «Москва. Москва… Идут! Идут!», похоже, сказались вещими, и по нашим стопам продолжают идти. <…> Хотя мы десять дней прожили на майском море, вдыхали аромат всех южных цветов и купались под Геленджиком, Сухуми и Батуми, Воспоминание о Марьевке ни с чем не сравнимо!
Миша и Леля.

2.

27.V.1979

    Дорогой Саша!
    К сожалению, мы лишены возможности совмещать любовь к воде и к ученикам, безмятежностью которой дышит твое письмо. <…> На даче нам пришлось изрядно потрудиться, дабы превратить ее из мастерской фанатических технократов в скромный и чистый приют гуманитариев. <…> Но теперь путь на дачу расчищен – и я думаю, она оценит гуманитария, не отвергшего технику, но сумевшего на ниве стереотипа, негатива и окуляра пожать плоды неповторимости. Основной момент фотографии – ее интим интриги со светом и попытки впрячь солнце в игру человеческого ума – вызывает у меня безусловное приятие; ведь в конце концов окуляр моделирует живой мигающий глаз <…>.
Поэтому я приветствую черный фотографический юмор в качестве темы и, м.б., зачина для работы Академии, правда, еще не существующей. Но не имеет ли смысл созвать ее там, куда влечет само ее название: Академ – приафинский сад, так не учредить ли ее нам в подмосковном саду (в составе 3, 5, 7, 9 или 12 человек – все числа равно подходят как священные. <…> Что касается твоей темы, то ей можно придать широкое философское звучание: методические указания – сами по себе, в любой области – юмористичны тем, что методичны: в последовательности и самоуверенности любого метода есть что-то очень глупое и смешное, а применительно к фотографии, долженствующей отражать мир прямо и честно (в отличие от дегенеративной живописи), – еще и «черное» (по цвету того содержимого, где свершается тайна фотографического искусства. Не парадоксально ли, что работа над светописью требует в качестве строжайшего условия – беспросветного мрака? Философия фотографии – давнее мое «хобби», что, м.б., вызвано полной неспособностью к фотографии как таковой и фрейдовской компенсацией неудовлетворенного чувства <…>.
Пишу «до свидания», вкладывая в эти слова буквалистский оттенок!

Миша. Леля.