СОН О ДИКОЙ ОХОТЕ
Одинокий путник моей тоски,
я боюсь за тебя, понимая кто ты…
Нынче небо обманчиво, и броски
Дикой Охоты
расшатали ритмический пульс часов,
и сему созвучно биенье крови…
Сам Владыка Погони со сворой псов
сдвинул брови
так, что искры ошпарили их проем,
и сверкнул в осязании коловерти
облака пронзающий острием
треугольник смерти.
Заметался Призрака черный бич
над сырыми клочьями листопада…
Захотела зверя в тебе настичь
та кавалькада!
Схорониться в берлогу, шмыгнуть в нору б,
чтобы топот и свист пронеслись по слуху…
Но стервятникам только и нужен труп.
Что есть духу
потому спеши пересечь овраг,
одолеть лощину и взять пригорок.
По стихийному месиву, в чистый мрак,
да сквозь морок…
Ибо в мареве из неживых вояк
всяк охоч до победы, и мучим каждый
оседлавший оборотня мертвяк
славы жаждой.
Чьей судьбы несется на произвол
кровожадно кружащийся визг и вой их?..
Чтоб живым не даться, держись за ствол!
Луч во хвоях,
ты вострил зеницы мои, года
указуя на сосенные макушки.
Голова не знала моя тогда
о ловушке.
Вот упырь пришпорил нетопыря,
вурдалака ларвы дерут за гриву.
Порешили жертву, во тьме дуря,
гнать к обрыву.
Зги не видно – кочки, пенька, сучка!
Там, где разгуляется навь и нежить,
отблеску небесного светлячка
не забрезжить!..
Да и Тот, Кто Тьмою Неустраним,
не спешит с востока на подвиг ратный…
В этих дебрях не светит тебе под ним
ход обратный.
Одинокий путник моих надежд,
ведь тебя всегда окружала тайна…
Рвется из кромешных своих одежд
ночь Самайна!
Я зову, крича из последних сил…
Ты сорвался с кручи! Ты не ответил!
В этот миг истошно заголосил
бравый петел.
Витязь Утра сплавил кошмары сна,
пламенея ликом из-под забрала.
Ты в пути, мой странник, твоя плюсна
их попрала…
ЗИМНЕ-ВЕСЕННИЙ РОМАНС
Ты все так же зовешься Весною? Тогда отзовись:
заиграй мне на льдинке, капелью веселой закапай!
А не то под сурдинку дождя вознамерилась высь
завтра снова сугробы сюда намести тихой сапой.
Так ждала тебя прежде, что таяла бабка хандра
и цидулки от сплина на Сретенье жгла у камина…
Уводя зачарованных дев с ледяного одра
в вопиющие чащи черемух, сирени, жасмина,
омывавшая стан твой река – не гасила костры.
Ты была как свеча, закипавшая в собственном воске.
Но настала пора попечительства старшей сестры,
что швырнула тебе, раздирая, метелей обноски.
О, не зря изуверка, сыгравшая шутку с тобой,
передернула ветры, несущие пламень и стужу –
и шалят распорядки, и шлют времена вперебой,
и пространство, исконно незримое, рвется наружу!
Может так получиться, что западом станет восток –
и попятимся мы, и забьемся в межзвездные норы…
Безымянно, беззвучно – возьми этой жизни росток
и введи в отступившее на небо царствие Флоры!
БАБОЧКЕ,
ОБЛЮБОВАВШЕЙ ВОДОСКАТ МОЕГО ОКНА
Зачем ты мне, красавец адмирал,
явил, когда сентябрь умирал,
знак морехода насекомой расы?
Твои лампасы
и волны лент на черноте сукна
зарделись по ту сторону окна,
где паданцы обсиживают осы, –
и вмиг вопросы
нахлынули: предвидятся ль шторма?
и что, когда вздымается корма,
опущенному остается носу?
и сколь износу
посудине, что взята напрокат?
Куда он понесется, мой фрегат,
под облака взмывая на изморе
в житейском море?
Я не хотела браться за перо.
Во-первых, это все как мир старо,
да и вообще слащавые приливы
вредны как сливы,
изъеденные осами…
Но ты
раз десять – воплощенье темноты
и страсти! – обжигал меня некстати
на водоскате.
Разлив пространства, не таясь в плену
опаски, размывает пелену,
опутавшую Мировую Душу.
Стремясь на сушу,
случайно ль ты избрал сие плато?
Ты резко встрепенулся, словно кто
невидимо вонзил в тебя иголку.
Ты втихомолку
страдал…
И я, торча на берегу,
всплакнула десять раз, что не могу
по следу дуновенья доброй вести
с тобою вместе
бежать.
В любви за валом мчится вал.
Так странно ты мой мозг околдовал,
нектаром опоивши или сомой,
что невесомой
став, я сама смотрела за буи…
Но на распутье крылышки твои
то вздрагивали, взвешивая дали,
то опадали.
Волнение, зыбями восходя,
дождаться может крупного дождя.
Так я, его вбирающая нива,
к лугам ревнива,
почуяла: таинственный альков
возносится над жизнью мотыльков,
поскольку неспроста такие всплески.
От занавески
отпрянула, заранее блажа,
и книга с верхней полки стеллажа
открыла мне, в чем суть, причем нагая:
внутри другая.
Ты мог исчезнуть, собственный предел
щадя, но ты по-прежнему сидел,
как будто ждал сачка, просился в руки.
Двойник науки
за любознательность дарил мне вдруг
признательность – в заветный полукруг
манил он, пошевеливая усом.
Подобна бусам
Психея – нитка нижется темно! –
в расцветках кимоно ли, домино,
властительница кокона, основа.
И снова, снова,
со страху гнить во прахе трепеща,
ты встряхивал материю плаща,
взлетал и приземлялся то и дело.
А я глядела,
как тяжелели взмахи нежильца
и ветреника – даром что пыльца
принарядила нежного атлета.
Но в бабье лето,
его лазурность, позолоту, пух,
впорхнула та из половинок двух,
легчайшая, – vanessa atalanta –
исток таланта…
Настойчивость – примета перемен.
Исправен ли души моей безмен
в безмерном уловляя облегченьи
вес и значенье?
Воздушный взвесив то есть океан.
Оставим не отгаданным коан.
Тебя же, сильфа, походя и сухо
спугнула муха.
КОНЕЦ АВГУСТА-2010
Которая осень подкралась лисицей
к калитке моей… Нынче луч,
ее стерегущий, все чаще косится
в разрывы несущихся туч.
Невесел денек – то неистово шквалист,
то дождиком мелко плюет.
И мечется взгляд как испуганный аист,
пока отложив перелет.
Нельзя сгоряча небожителю в Ирий.
Он мрачен и обременен.
Так сердце, срастясь с навалившейся гирей,
срывается в прорву времен.
В бездонные хляби, моря без причала,
в праматери и праотцы, –
когда с головою ныряешь в начала,
сплеча отдавая концы!
Тогда-то, на выручку выйдя из тени,
инстинкта зубастый тотем
въедается в корни и души растений –
орешин, осок, хризантем…
А впрочем, довольно ворчать у колодца,
причин потакая возне.
Которая осень тебя ни коснется,
а все приближенье к весне.
А впрочем, не много ли ждется от лета –
под сенью иллюзий в цвету?
Довольно, что осень тоскливая эта
всегда непохожа на ту.
Гляди-ка: осыпав линялые флоксы,
вскрик радости ветер донес…
Еще вы со мною, друзья-парадоксы,
алмазные отблески слез.
* * *
Как тесно в городе двоим –
там где-то притаился третий.
Ершалаим! Ершалаим!
Мы этих двух тысячелетий
не сдержим рушащийся храм.
Развалины сродни дарам –
ложись под них, мудрец и мистик!
Ведь в унисон семи ветрам
нашептывает каждый листик –
и с той и с этой стороны –
что в счет неведомой вины,
сорвавшись на смертельном трюке,
мы здесь почти погребены…
А город умывает руки,
а время разевает пасть,
а мир блефует картой битой,
а люд, слезливо-деловитый,
ругает власть, рыдает всласть
над Мастером и Маргаритой.
ВОДОСБОР
Краса начала лета – аквилегия,
воздушный стан, орлиный коготок…
Прервется ль на тебе моя элегия –
цветок истока и глотка итог?
Вопрос о том отнюдь не эстетический –
в твои сосуды, с виду хоть куда,
мой колокольчик стрельчатый, готический,
накрапать может мертвая вода.
Простишь ли жажду сердца неуклюжего –
живые капли дней моих пресны.
Я рассадила коврик твой из кружева
для наступленья будущей весны.
Прервется ль на тебе моя элегия? –
вопрос бы риторически звучал,
но есть у аквилегий привилегия –
напоминать о тайне всех начал.
Их магия от эльфа не укроется –
замрет он, очарованный, во мху.
Венком таким украшенная Троица –
как о любви признанье на духу.
В тоске, когда ищу забвенья Летава,
вышагивая влажною травой,
о мой фиал, мой лютик фиолетовый,
ты черпаешь из Влаги Мировой!
О водосбор последнего усилия,
чтоб до краев наполнить алебастр!
А после – свой кувшин подставит лилия,
и с неба хлынут звездопады астр.
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
