Интеллектуально-художественный журнал 'Дикое поле. Донецкий проект' ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ Не Украина и не Русь -
Боюсь, Донбасс, тебя - боюсь...

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня среда, 09 октября, 2024 год

Жизнь прожить - не поле перейти
Главная | Добавить в избранное | Сделать стартовой | Статистика журнала

ПОЛЕ
Выпуски журнала
Литературный каталог
Заметки современника
Референдум
Библиотека
Поле

ПОИСКИ
Быстрый поиск

Расширенный поиск
Структура
Авторы
Герои
География
Поиски

НАХОДКИ
Авторы проекта
Кто рядом
Афиша
РЕКЛАМА


Яндекс цитирования



   
«ДИКОЕ ПОЛЕ» № 14, 2009 - РЕЧЕВЫЕ ЛАНДШАФТЫ

Иртеньев Игорь
Россия
Москва

Правда как стиль: Беседа с Игорем Иртеньевым

Его стиль узнаваем,
его прописка в литературе хорошо известна,
его имидж растиражирован и канонизирован:
иронический концептуализм,
поэтическая сатира
(в отличие от сатирической поэзии),
образ «поэта-правдоруба»…
Кто то, пытаясь взглянуть глубже,
замечает, что он все-таки лирик, хотя и «едкий».
Кто то, пытаясь глядеть широко, утверждает,
что он просто поэт, большой, настоящий,
который говорит с современниками на том языке,
на котором они готовы его слушать.
А что он сам об этом думает



 

 

— Если представить литературу в виде многоэтажного здания, на каком этаже вы обитаете и кто ваши соседи?

 

— Если судить по тому, что обо мне пишут и как меня представляют, то, наверное, я нахожусь ближе к верху, чем к середине. Что же касается моих со седей… Могу просто назвать своих любимых поэтов, со многими из которых у меня дружеские отношения: Сергей Гандлевский, Владимир Салимон, Юрий Арабов, Вадим Жук, Вера Павлова, Вероника Долина, Александр Еременко, Лев Рубинштейн… Из следующего поколения — Андрей Родионов, ярко заявивший о себе… Недавно я открыл для себя замечательного поэта из Костромы Владимира Иванова… Люблю стихи харьковчанина Владимира Васильева…

 

— Когда вам ищут место в литературе, то чаще говорят об ироничности вашей поэзии…

 

— Ну, это по первому слою… Но если ты сложившийся поэт, ты перерастаешь жанровые ограничения. Ирония, действительно, что греха таить, входит в мои стихи, но ее границы достаточно широки — в ее границах очень многое можно сказать.

 

— Романтики тоже так говорили. Но ваша ирония явно не романтическая. А какая? В ней присутствует метафизика, но, наверное, больше все-таки публицистики?

 

— Метафизика, говорите… Как видно, я довольно сильно эволюционировал за последнее время…

 

— Прозаизация поэзии, начатая Пушкиным, продолжается. Для вас граница между стихами и прозой уже формальна?

 

— Нет, не формальна, она четко очерчена.

 

-То есть, вы сразу, как только возник замысел, знаете, что это будет, стихи или проза? Или это зависит от заказа, от внешних обстоятельств?

 

— Прозу пишет моя жена, Алла Боссарт. Она — прозаик. А я не рискнул бы. Я писал в свое время еженедельные эссе, но к большой прозе у меня нет никакой тяги, потому что это явно не мое.

 

— Имидж «поэта-правдоруба» — насколько он не совпадает с вашим самоощущением? Или эта маска вполне адекватна вашей творческой сути?

 

— Она достаточно условна, но, надо сказать, она удачно легла на мой темперамент, на мое мироощущение. Не хотелось бы себя нахваливать, но я довольно нетерпимо отношусь к проявлениям фальши, лжи, мне это крайне претит. Я человек без двойного дна — это уж точно.

 

— Любите ли вы телевидение?

 

— Нет. Современное телевидение ужасно.

 

— И тем не менее…

 

— И тем не менее, хотите сказать, если я и не возглавляю топ-лист, то, по крайней мере, на ряде каналов в него вхожу. На самом деле существует крайне мало передач, в которых хотелось бы появляться. А ведь в России было совершенно уникальное телевидение, другого такого, пожалуй, не было. Но после разгрома НТВ, который произошел на нашей памяти, катастрофически упал общий уровень — на всех каналах. За исключением каких-то специально выделенных резерваций для любителей, не знаю, археологии, изящного искусства… С одной стороны — информационное поле, с другой — пространство для рекламы, для нетребовательного электората, возможность впарить ему какой-нибудь стиральный порошок. Все остальное к этому прилагается. Мы наконец вышли на уровень мирового телевидения, в том смысле, что наши ток-шоу не хуже их — такие же дурацкие, бессмысленные, крикливые…

 

В этот момент, по иронии, которая не чужда нашему бытию, телевидение — в образе одного из своих распорядителей — бесцеремонно вмешалось в нашу беседу и позвало на съемку ток-шоу, посвященного как раз тем темам, о которых мы только что говорили, сидя на ступеньках телестудии.

После съемки Игорь Моисеевич сам продолжил прерванный разговор:

— Так о чем мы говорили?

 

— Мы говорили об иронической поэзии, о ее границах. Вы говорили, что они достаточно вместительны, чтобы чувствовать себя свободно, а я пытался прояснить степень их определенности. Ирония, как мне кажется, размывает границы поэзии, делает их зыбкими, подвижными. Стоит зарифмовать что-нибудь остроумное — и уже поэзия? Для больших поэтов ирония — все-таки частность. Для Пушкина, Блока, Бродского…

 

— Ну, Бродский весь пронизан иронией…

 

— Ирония, как и поэзия, иерархична. Есть ирония как прием, есть — как способ видеть, а есть — как самопреодоление. В наше время ирония стала одним из основных факторов поэтического сознания, на всех его уровнях. Поэтому у кого же еще, как не у ведущего представителя этого направления, расспросить о сущности и особенностях иронической поэзии? Вот я и спрашиваю: насколько для вас такая поэтика осознанна?

 

— Я не могу написать стихи, за очень редким исключением, без примеси того, о чем мы с вами говорим. Но это не мешает мне ощущать себя вполне полноправным поэтом, без приставки «иронист». Тем более, что я получаю достаточно весомые тому подтверждения от людей, с чьим мнением чрезвычайно считаюсь (не буду сейчас щеголять именами…).

 

— А вы щегольните…

 

— Их очень много, поверьте. Ну, Окуджава… Венедикт Ерофеев… Аксенов… Кушнер… Покойный ныне профессор Эткинд… Юнна Мориц… Этот список можно продолжить.

 

— Мне кажется примечательным в этом списке Кушнер…

 

— На одном совещании, где мы вели семинар, я ему подарил пиететно свою книжку, не рассчитывая особенно на его положительную реакцию. Но он довольно горячо отозвался. Мне это было, с одной стороны, очень лестно, а с другой, немножко странно, поскольку у нас абсолютно разные поэтики, и уж у него ирония в стихах почти не присутствует. Они, скорее, медитативные, обращающиеся к более высоким сферам, чем мои.

 

— Значит, он отреагировал именно на поэзию. Но я продолжу свой теоретический натиск. Вряд ли вы станете отрицать, что злободневность — одна из опор вашей поэзии. Но пройдет время, и читатели с трудом будут припоминать, кто такой Лужков или Швыдкой. Что держит ваши тексты, кроме злобы дня? Есть ли в них какие-то другие опоры?

 

— Мне трудно сказать. Наверное, они есть, но я затрудняюсь их перечислить. Это как у сороконожки спросить, с какой ноги она начинает ходить…

 

— Вопрос можно сформулировать более жестко: когда исчезнут реалии, послужившие поводом к вашим стихам, они будут читаться?

 

— Достаточно привести такую нескромную аналогию, без малейшего сопоставления масштабов: «О чем шумите вы, народные витии?.." Это было написано по вполне конкретному поводу. Повод ушел, а могучие стихи остались.

 

— Повод не ушел…

 

— Хорошо, снизим масштаб. Многие стихи Алексея Константиновича Толстого написаны по конкретному поводу — например, к спорам о сущности дарвинизма. Ну, Блок, в общем то, тоже не брезговал смотреть по сторонам. Не говоря о позднем Маяковском (у раннего, пожалуй, шло выяснение отношений с Богом). Кто еще? Некрасов, конечно. Но, наверное, это не очень длинный ряд…

 

— Глазков?

 

— Глазкова я чрезвычайно чту. Да, пожалуй, и его можно поставить в этот ряд.

 

— Вы хотите представить историю русской поэзии как поэтическую историю России, от Пушкина до Иртеньева…

 

— Нет, это вы пытаетесь представить, что я пишу политические стихи…

 

— Я просто сейчас пропахиваю этот аспект.

 

— Ну, из этого аспекта, наверное, немного останется. Я вообще не считаю, что навек останусь в русской поэзии, мне даже как-то не пристало об этом думать. Но какие-то вещи, наверное, переживут меня…

 

— Какие?

 

— Например, строчки про Путина:

 

Как взгляну я в эти светлые глаза

Из прозрачного лубянского стекла,

Так и хочется поднять мне руку «за»

И держать, пока вконец не затекла.

 

Хотя, думаю, Путин меня в истории переживет.

 

— Если бы составлялась антология одного стихотворения…

 

— Я был бы в большом затруднении.

 

— В 80-е годы вы оказались в эпицентре поэтического взрыва. Вы уже осознали, что должны рассказать об этом? Или время мемуаров еще не пришло?

 

— У меня с мемуаристикой сложные отношения. Это последнее, чем я займусь. Пока же я еще могу что-то продуцировать. Но время, действительно, было замечательное…

 

— Как оно проявлялось в клубе «Поэзия»?

 

— Об этом я могу долго рассказывать, потому что я там был, что называется, у истоков и даже какое-то время у руля. Сейчас это уже миф, а тогда это было крайне аморфное образование, которое, при полной зажатости, при полной невозможности напечататься, просто объединилось с первыми лучами и щебетаниями перестройки. Каким-то образом оно легализовалось, при каком то, по-моему, Бабушкинском райотделе культуры, назвавшись нейтрально — клубом «Поэзия», что очень сильно ввело в заблуждение тех несчастных теток. Потому что вскоре туда поперли люди с диссидентским прошлым, весь андеграунд, там оказались Пригов, Рубинштейн, Кибиров, Искренко, Арабов…

 

А идея была простая: поскольку было объявлено, что можно выпускать книжки за свой счет, но для этого надо зарабатывать, мы стали устраивать выступления, разделились на группы, по направлениям (иронисты, метафористы…)

 

— Сколько было групп?

 

— Четыре или пять, по-моему. В первую группу — в «Московское время» — вошли Гандлевский, Сопровский, Санчук… Была «Задушевная беседа», куда входили Пригов, Айзенберг, Рубинштейн, Сухотин… Я был, где Искренко, Бунимович…

 

— Как называлась ваша группа?

 

— Я не помню. Мы просто вместе выступали в какие-то дни на каких-то предприятиях, получали какую-то денежку.

 

— Сколько всего человек было в клубе?

 

— Ой, в какой-то момент жутко стало — человек двести… А может, триста… Ломанулся народ со всей Москвы. Пришлось ввести некий худсовет, какие-то прослушивания, рецензирования — чтобы хоть как-то отсечь графоманов. Что отчасти удалось.

 

— И чем все закончилось?

 

— После того как сорвали ту пломбу, стихи стали печататься в журналах, выходить книжки, и вся эта аморфная структура распалась. Остался довольно узкий круг. А потом и он прекратился — со смертью Нины Искренко, которая была мотором всего этого, душой… Началась другая жизнь. Просто люди в классики уже вышли — Гандлевский Сережа, например.

 

— А сейчас в Москве что-то происходит?

 

— Поэтическая Москва бурлит каждый день. Разумеется, нет таких масштабов и исторически взвинченного интереса к этому, и, соответственно, меньше аудитории, но в клубах по-прежнему немало народу…

 

— У вас есть предпочтения? Где вы бываете?

 

— Куда приглашают, там и бываю.

 

— Москва адекватна для вашего мироощущения?

 

— Москва очень изменилась и уже почти перестала быть моим городом. Мне очень не нравится, что там происходит. Вся эта среда не нравится — агрессивная, кричащая, самодовольная, которая лопается от халявных денег и лоснится жиром, эти безумные машины, дорогие рестораны… Архитектурный облик очень изменился — уничтожены целые ансамбли… Конечно, это по-прежнему мой город, но вызывающий скорее ностальгические чувства. Стараюсь бывать в Москве нечасто. Но все равно приходится — пару раз в неделю.

 

— А к Украине и к другим обломкам империи есть какой-нибудь интерес?

 

— Интерес, в общем, есть… Мои друзья очень надеялись на перемены в Украине (или на Украине, по-старому). Надеялись, что процесс пойдет дальше. Но процесс стал настолько пестрым, что за ним уже трудно уследить — уже немножко рябит… Хотя все равно я продолжаю считать, что лучше такая политическая жизнь, как у вас, чем такая политическая смерть, как у нас.

 

— А литература? Что доходит к вам с Украины?

 

— Русскоязычная? Конечно, доходит. У нас постоянно печатается Херсонский Борис, Володя Васильев… Игорь Сид — заметная фигура в Москве…

 

— Как вы думаете, возможно ли возрождение Советского Союза в каком-нибудь обновленном виде?

 

— Советский Союз не может быть в другом виде. Я считаю, что чем дальше вы будете держаться от России, тем будет для вас лучше. От нынешней России. Не в культурном, разумеется, отношении, упаси Боже! Не в культурном — только в политическом. А культурные связи, конечно, необходимо сохранять и укреплять.

 

Беседовал А.К. 



КОММЕНТАРИИ
Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!
Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий*

Осталось символов

  При полном или частичном использовании материалов ссылка на Интеллектуально-художественный журнал "Дикое поле. Донецкий проект" обязательна.

Copyright © 2005 - 2006 Дикое поле
Development © 2005 Programilla.com
  Украина Донецк 83096 пр-кт Матросова 25/12
Редакция журнала «Дикое поле»
8(062)385-49-87

Главный редактор Кораблев А.А.
Administration, Moderation Дегтярчук С.В.
Only for Administration