ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня суббота, 20 апреля, 2024 год

I.

Прощание происходило не в квартире на Университетской, где она прожила всю жизнь, а в новом, еще не отстроенном большом доме, где поселилась дочь с мужем, — на улице Аристотеля. Да, есть и такая улица в филологическом городе Донецке. Неявное присутствие древнегреческого автора «Поэтики» в такой момент не казалось странным.

Кажется, только одна городская газета сообщила жителям, кого они утратили. Более громкой представлялась другая новость — взрыв на складе пиротехники. Впрочем, возможно, речь шла об одном событии — город прощался со своим поэтом.

Среди тех, кто пришел проститься, — литераторы, художники, музыканты, филологи, издатели, просто читатели. Не так уж много. Стояли молча, оглушенные случившимся. Слова прозвучали позже, у могилы.

На кладбище руководил ритуалом председатель союза донецких писателей Станислав Жуковский. Стоя у гроба, говорил: — Наталя Вікторівна за 21 рік перебування в нашій організації показала себе такою письменницею, яка активно брала участь у всіх заходах письменницьких…

Затем выступил Иван Мельниченко, тоже председатель СП, только бывший. Он рассказал литературную историю квартиры, в которой жила умершая:

— На улице Университетской, 74 в первом подъезде на третьем этаже была моя квартира. Когда построили этот дом, в той квартире поселился не кто иной, как Владимир Иванович Труханов. Потом ему предоставили квартиру в так называемых академических домах на бульваре Пушкина, а в эту квартиру переселился я. Но я тоже не засиделся в этой хрущевочке, потому что был руководителем писательской организации, и в эту квартиру поселили ушедшего в запас офицера Виктора Хаткина. Его дочка Наташа училась тогда в университете… Свое первое стихотворение я опубликовал в «Комсомольской правде» и потому эту газету постоянно выписывал. И вот однажды открываю ее, а там стихи Натальи Хаткиной. И я сказал: «Продолжается традиция квартиры № 8…» Но это еще не все. Живя в этой квартире, Наташа родила и воспитала четвертого члена союза писателей!.. И вот, после этой публикации, Наташа приходит ко мне с тоненьким сборничком стихов и рекомендацией моего сокурсника по Литинституту Евгения Евтушенко. Рекомендация состояла из 4–5 слов: «Рекомендую принять в Союз писателей талантливую поэтессу Наталью Хаткину». Ну, говорю, мне и Бог велел как-то ее поддержать. Поэтому я тоже написал рекомендацию, от правления, и она, конечно, была не такой короткой, как у Евтушенко…

Надгробные речи, стихи и молитвы произнесли также Светлана Куралех, Марина Третьякова, Владимир Шатунов, Павел Сердюк…

II.

Второго сентября, в день рождения Хаткиной, друзья и знакомые собрались в литературном кафе «Бард» — вспомнить, помянуть. Пришли и те, кто не знал ее лично, и таких было, пожалуй, даже больше. Звукооператор, желая вызвать эффект присутствия, включил запись авторского вечера, бывшего полтора года назад здесь же, в этом же заведении, и мы услышали ее высокий, запредельный голос:

— Добрый вечер. Кораблев сначала назвал меня примой, потом испугался ответственности и — не пришел. Это очень грустно. Потому что специально для него, по предварительной договоренности, я согласилась читать стихи ранние, к которым у меня отношение даже не сложное, а просто никакое. Потому что сравнить себя с той девочкой, которая 35 лет назад такое сочиняла, я просто не могу. Но прочту. Я человек честный…

Ну вот, как всегда, даже оттуда. Дернулся было: ты это нарочно, Наташа, для зачина? Какая договоренность?! Я ж к тому вечеру никаким боком!¹ Но что теперь об этом… Теперь наоборот: я веду ее вечер — а она не пришла…

А. К. Какое место займет Хаткина в русской поэзии — покажет время, а сейчас мы только пытаемся понять, что значила она в нашей жизни…

Светлана Заготова. Вот сейчас мы сидим, говорим, а лет через 20 будут смотреть какой-то телеканал и уже будут знать, где мы все… Так же, как она читала журналы 60-х…

Журналы шестидесятых

 

Лет прошлых, лет громких журналы

куплю — позабавлюсь ужо! —

как молоды, как неженаты

и как знамениты свежо

 

все те, кто сегодня кумиры,

все те, кто забыты давно.

Голодные рыцари лиры

как молоды — просто смешно!

 

Не знают, не знают — и спорят —

и что этих споров пьяней!

О космосе или о спорте,

о славе, о славе — о ней.

 

Не знают, не знают — и судят,

а я на них сверху гляжу,

как будто бы ниточки судеб

в руках своих слабых держу

 

 

 

И вижу, кто канет, кто вспрянет,

параболы и виражи,

кто счастливо всех нас обманет

и кто захлебнется во лжи.

 

И что-то мне так одиноко,

как будто бы отняли речь,

и жалко. И трудно быть Богом —

ни высмеять, ни остеречь.

 

И тянет почти ностальгично

в сегодня, где все мы слабы,

где случай пока нелогичен,

где ниточек нет у судьбы.

 

Где вправду безвыходно горе,

где я исподлобья смотрю.

«Не знаю, не знаю, не спорю,

а вдруг ты и прав», — говорю.

Элина Свенцицкая. Наталья была моей близкой подругой, другой такой, наверное, уже не будет. Столько пудов соли вместе съедено, столько сигарет выкурено. Сейчас я бросила курить — потому как не с кем… Как-то не вяжется с ней слово «умерла», скорее «исчезла»…

Исчезновения

 

Исчезают предметы с глаз — карандаш и ластик

только что здесь были — взглянул в окошко:

«Птичка там или рыбка?» — оглянулся — здрасьте! —

нет как нет — и скатерть почему-то в крошках.

 

Исчезает жизнь — зияют ее пустоты.

Память молью трахнуло, вытерся полушалок.

Только что здесь, кажется, было что то:

бросало в дрожь и дышать мешало.

 

Хорошо еще, писать научили — строчки

писем вежливых, этих стишков ненужных

пристегнут к листу, приторочат

старый флигель, сад, поцелуй воздушный.

 

Из квитанций, марок, билетов — выжать

дождик подслеповатый — и все, пожалуй.

Вот когда б еще красную розу на шелке вышить,

приметать ее намертво — чтоб не сбежала.

Это стихотворение из сборника «Птичка божия». Понятно, что «птичка божия» — это поэт, это Наталья. Но в отличие от пушкинской птички, она не только знает заботу и труд, она еще и хочет свить гнездо, хотя и понимает, что не ее это ремесло… Вообще, у меня всегда было ощущение, что среди людей она чувствует себя птицей, а среди птиц — человеком. От каждого из этих уделов она выбрала для себя и самое трудное, и самое существенное. От птиц — бесприютность, бездомность, от людей — жажду дома, чувство вины… И ощущение, что крылья прорезываются из живого человеческого, — это главное ощущение ее стихов. Поэтому, наверное, нельзя сказать, что она умерла. Улетела…

А. К. Когда мне требовался какой-нибудь материал по изобразительному искусству, Наталья Викторовна советовала обратиться к Марине Третьяковой. Я так ни разу и не обратился, но запомнил, что это ее подруга, это специалист, которого она ценила, уважала, с которым совпадала в эстетических вкусах…

Марина Третьякова. Мы знаем, что не каждый, кто пишет картины, — художник, и не каждый, кто пишет стихи, — поэт. А тут я увидела абсолютного поэта…

У нас оказалось много общего. Мы любили и работать, и отдыхать вместе. У нас собаки были, с которыми мы гуляли. Ее дочь и мой сын учились в одной школе. У нее папа военный — и у меня; у нее мама врач — и у меня; у нее младший брат — и у меня… Я чувствовала ее как сестру, как очень близкого человека.

Наташины стихи я запоминала сразу. Потому что они удивительно образные, удивительно человечные. И в них есть какая-то грусть… После похорон я пришла, перечла все ее сборники, и все это как-то новой болью отозвалось… Ей было как-то некомфортно на этой земле, хотя столько друзей было вокруг.

Для меня Наташа — как Пушкин. Это пронзительно, это по- настоящему…

А. К. Думаю, будет правильно предоставить слово тому, кого Наталья Викторовна однажды назвала своим любимым донецким поэтом…

Владимир Рафеенко. Я не думал говорить — напротив, даже думал молчать… Я не знаю, Птичка Божия, крылья и все такое… Но деньги ей были нужны как деньги, и выпить она любила… Когда мы книгу мою редактировали, то уходили в парк и брали много пива… Она была разной. Могла быть и злой. Иногда люди ей надоедали, потому что сил у нее было немного, а друзей — много, и все требовали хоть немножко внимания… Она отзывалась, но ей было тяжело. И я свою вину тоже чувствую…

А. К. Мы, конечно, читаем друг друга, звоним, делимся впечатлениями, потому что нуждаемся в ответном слове, а вот на то, чтобы написать об этом статью или рецензию, т. е. выразить свои мысли публично, не всегда хватает сил, желания, возможностей, времени и т. д. К счастью, есть среди нас и те, кто находит на это и время, и силы, и желание. Больше всех писал о Наталье Хаткиной Станислав Васильевич Медовников. Их отношения складывались непросто, но они существовали в литературном сознании друг друга…

Станислав Медовников. Мы не знаем, куда ушла Наташа Хаткина, какой она пришла, мы тоже не знаем, — так что все еще возможно.

У смерти две проблемы — любовь и память. Только они способны оттеснить смерть и загнать ее в угол. Смерть моментальна, а любовь и память рассчитаны надолго, это категории большого времени, и как только смерть сделает свое черное дело, они тоже начинают восстановительные работы…

Я не относился к ближнему кругу Натальи Хаткиной, я вообще не знал ее как бытовую фигуру, мне она была интересна как человек, как первый поэт. Вот здесь говорили о месте. Место у нее было одно — первое. Притом с самого начала — она его как заняла, так и не уступала никому. И никто и не претендовал. В нашем литературном пространстве Наташа первая — и это навсегда. Но и в большом мире литературы она тоже займет достойное место.

Сначала была молва. Хаткина стала знаменитой в один день, как Байрон. В «Комсомольской правде» появилось ее стихотворение, и сразу все о ней заговорили. И не перестают.

Потом были студенческие годы. Помню один семинар, она была на третьем курсе, это был 77-й год, обсуждали повесть и фильм Шукшина «Калина красная». Я помню четкое, острое и умное выступление Наташи Хаткиной…

Потом много раз мы с ней встречались в Доме работников культуры, в Союзе писателей, еще на каких-то более частных собраниях… Я расскажу один эпизод. Было обсуждение книги одного писателя, не буду говорить, какого… Были выступления — ну, как всегда, хвалебные. Я пытался сохранять лицо и говорил предположительно и довольно витиевато, но критически. И вот выходит Наташа и говорит: «Если бы здесь сидел Шекспир, то Станислав Васильевич все равно стал бы его учить, как надо писать». Потом она еще говорила обо мне, а в заключении — два слова о писателе, которого обсуждали.

Я писал рецензии на ее первую книгу, на вторую, на другие… Наташа очень критически воспринимала все мои писания и часто сердито на меня смотрела. Тем не менее, мне было очень важно и дорого то, что она думает и как смотрит.

Ну, и был один замечательный вечер… Стояли такие же сентябрьские легкодождливые дни, 86-й год, мы договорились о встрече — в парке Ленинского комсомола, там, где теперь стадион. У меня был зонтик, Наташа была в широкополой шляпе. Это была не лирическая встреча. Скорее, она была драматическая. Мы три часа ходили, напряженно спорили… Это были одни из лучших часов в моей жизни.

Еще долго мы будем вспоминать Наташу Хаткину. В ней было все, что необходимо для поэта, и все, что обязательно для замечательного человека. Ее резкость, ее неожиданность, ее — я бы даже сказал — крутость, ее прямота были совершенно органичны, потому что талантливые люди чаще всего другими и не бывают…

Я прочитаю, с вашего позволения, одно стихотворение Натальи Хаткиной, которое мне очень нравится…

Листопад

 

Этот воздух, как соты, — сквозной,

точки света и теней зигзаги,

точно кто безнадежно больной

тешит душеньку — вывесил флаги.

Лист прозрачной ладошкою машет

и, кружась, привстает на носки.

Это музыка плачет и пляшет,

отводя от последней тоски.

 

Замиранье — и трепет сердечный,

задыханье и трепет — такой,

точно кто, безнадежно беспечный,

отмахнулся от смерти рукой.

Беспечальна — на ней благодать,

бескорыстна, безмерна, бесплотна,

это — музыка. С ней — пропадать.

Ни на что она больше не годна.

А.К. А сейчас, наверное, надо предложить слово критику другого поколения, которого, я знаю, Наталья читала и очень ценила.

Елена Тараненко. Когда я вернулась с похорон, то услышала по телевизору фразу, явно не случайную… О каком-то бегуне комментатор сказал: «Он финишировал с большим отрывом в абсолютном одиночестве». И меня сразу накрыла эта фраза. Я подумала, что этому городу повезло, — может быть, и незаслуженно, — в нем действительно много хороших поэтов, как-то даже неожиданно для этого места… Но Наташа финишировала в абсолютном одиночестве.

На похоронах многие вспоминали телепередачу «Дуэт» о матери и дочери — о Наташе и Маше Хаткиных, которую сделала Ирина Григорьевна Морозова…

Ирина Морозова. Я расскажу о том, что помню наиболее ярко. Пригласили Наташу в программу «У неділю вранці», что-нибудь почитать. Съемка была в парке Щербакова, там наша передвижная станция писала какой-то очень большой концерт самодеятельности. Как всегда в такой праздник, когда тысячи людей и многочасовая работа, — все нервничают: инженеры, техники… И тут пришла Наташа. Все вокруг на нервах, а она — милая, спокойная, благостная. Погода-то ли дождик, то ли солнце. Раскрыла зонтик и держит маленькую Машу за руку. И знаете — все как-то успокоились, все стало тихо, приятно, очень светло. Сняли быстро, легко, без дублей, переспрашиваний, и все наши службы слушали ее очень внимательно, забыв про свои хлопоты…

Совершенно ясно, что эта фигура — очень крупная, крупнейшая, и со временем она будет казаться еще и еще крупнее. Вот здесь говорили, что она первая, — так вот, она первой всегда была и останется…

А. К. Поразительна беспечность, с какой Наталья относилась к своим текстам. Она их теряла, забывала, а когда они где-то обнаруживались, чаще огорчалась, но, бывало, и удивлялась, если написанное еще можно читать. К счастью, кое-что сохранилось в наших домашних архивах. Эти тексты и сейчас продолжают изумлять, особенно если мы помним, что они были написаны в 17–19 лет и в то время, когда существовала совсем другая литература. Среди тех, у кого сохранились ее ранние тексты, — Алексей Панич…

Алексей Панич. Учитывая, кто у нас сегодня председательствует, я бы этому вечеру поставил эпиграф из Булгакова: «- Достоевский умер. — Протестую! Достоевский бессмертен!»

Этот вечер для меня больше, чем вечер памяти и день рождения, это прежде всего вечер творчества. У моего поколения, поколения застоя, есть свой «Евгений Онегин» — его написала Хаткина. Ничего другого я рядом поставить не могу. Это ее поэма «Караульный»…

КАРАУЛЬНЫЙ

 

1.

Я стою на часах

на больших деревянных часах,

у меня есть фуражка

и фляжка

с особою мертвой водою.

Я стою на часах —

сторожу свое время глухое.

Время застоя —

так, должно быть, его назовут

там, куда мы придем

на зубчатых колесах часов.

На засов

это время закрыто пока от грядущего срама.

Яма

звуковая.

Самолеты, пространство иглой прошивая,

из времени

не спасут.

Так что хватит с тебя и трамвая…

А.К. В этом зале присутствуют два издателя — Вениамин Львович Белявский и Вадим Яковлевич Гефтер, которые сделали конкретное дело — издали книги Натальи Викторовны…

Вениамин Белявский. Это было 11 лет назад, я работал в издательстве «Кассиопея», и ко мне пришли три феи — Света Заготова, Люся Константинова и Наташа Хаткина. Время было трудное, немножко смутное, распадался прежний литературный мир — журналы и все прочее. Наше издательство было маленькое, еле выживало. И я был просто счастлив, что к нам пришли такие поэты. По-моему, я получил от этого общения значительно больше, чем они…

Каждая встреча с Хаткиной была интересной, хотя бывали случаи, когда мы друг друга не понимали. В 99-м году мы делали «Enter», книгу донецкой прозы, куда вошел 21 автор; у нас были споры, кого включать, Наташа всегда стояла очень твердо на своем, и мы с ней даже ссорились…

Жаль, что ее нет. Но зато есть много ее стихов. Она всегда со мной…

Вадим Гефтер. Я не могу похвалиться ни дружбой, ни долгими общениями с Наташей. Она царственная, конечно. Вокруг нее всегда была свита, челядь, и попасть в это окружение у меня особого рвения не было. Но она вызывала невероятное уважение. Особенно мне памятна поездка в Киев, где Наташа выступала капитаном нашей поэтической сборной. Меня потрясло, что при всей той роли и значении в донецкой литературе, она хоть и претендовала на особое отношение к себе, но была довольно доступна, в хорошем смысле слова, и общительна, и иронична. Мне нравилось ее умение быть ироничной прежде всего к самой себе. В то же время было в ней что-то неземное, какие-то астральные очертания…

Ей не хватало света. Ей не хватало признания, это было ощутимо. Она была явно недооценена, недобалована, недоосыпана дарами. Она стоила гораздо большего, чем получала. Отсюда и такая глубокая жизнь в интернете…

В день похорон, когда мы вчетвером (Лившиц, Дегтярчук, Кораблев и я) поминали Наташу, решено было провести литературный фестиваль имени Натальи Хаткиной. Давайте мы сделаем это. Наверное, мы должны это сделать…

Завершая выступление, Вадим Яковлевич приглашает собравшихся помянуть Наталью Викторовну…

III.

Ровно через неделю, 09.09.09., в том же кафе снова собрались вспомнить Наталью Хаткину, но в более узком кругу, и оттого эти воспоминания были несколько иные…

Вячеслав Верховский. Все вещи, которые я сюда принес, не случайны. Каждая вещь — это некая история моего краткого, полагаю, не совсем сумбурного, потому что заранее готовился, повествования.

И начну я вот с чего. Пафос моего сегодняшнего выступления в том, что его здесь не будет совершенно. Хаткина этого не любила — пафоса, выспренности, ложной многозначительности. Все, что я буду говорить, можно обозначить в двух строчках известного стихотворения: «Не говори с тоской: их нет; но с благодарностию: были».

Сегодня вы услышите истории из жизни Хаткиной: историю о крокодиле, о райских плодах, о древнекитайских поэтах, вы узнаете, каким боком здесь будет присутствовать Дмитрий Дмитриевич Шостакович, и так далее… И еще я хочу сказать: если что-то покажется вам непочтительным, вы на правах старших товарищей можете меня поправить.

Итак, я начинаю. В прошлый раз здесь говорили, что Хаткина — это Пушкин. Чьи предки, как известно, из Африки. Но я хочу сказать больше: Хаткина если не родилась в Африке, то имеет к ней самое прямое отношение. Я бы даже сказал, что Хаткина — дитя Африки. У меня дома (нужно, правда, разыскать) хранится фотография: Наташа в окружении темнокожих детей. Почему она вдруг оказалась в Африке, кто ее туда занес? Отвечаю: у нее папа был вертолетчиком, и куда его пошлют, там он и оказывался. Таким образом, детство она провела в Африке. Это, очевидно, наложило отпечаток на ее дальнейшую жизнь. Затем ее занесло в Среднюю Азию, в Узбекистан, точнее, в город Каган, и есть даже фотография: учащиеся музыкальной школы имени Дунаевского, где она — одна из учениц.

Наша первая встреча произошла на заре моей беспутной юности. И она оказалась нелепой, несуразной и даже скандальной. В донецкой филармонии был концерт, звучала то ли симфония, то ли оратория одного из братьев Шухов, и под эту, значит, музыку Наталья Викторовна Хаткина со сцены читала стихи древнекитайских поэтов. Она читала их надмирно, отстраненно, возвышенно. А так как это происходило перед 1 апреля, я к ней подошел и с видимым почтением сказал буквально следующее: «Наталья Викторовна, это лучшее, что вы написали за вашу жизнь». Хаткина на секунду замерла, а потом мне выдала такое… То, что она мне сказала, я никогда не забуду. «На одном гектаре не сяду с тобой…» — ну и так далее. Я был совершенно оглушен и деморализован.

Через некоторое время в Доме работников культуры был ее творческий вечер. И я приперся, чтобы загладить ситуацию. Купил букетик. Хаткина глянула на меня нехорошим взглядом — и отодвинула меня как какую-то неодушевленную вещь.

И я с этим букетом вышел. Иду по улице, вижу — навстречу Гайдаренко Евгения Павловна, очень талантливый журналист. Спрашивает: «Славочка, что с тобой? У тебя лицо перевернуто, как у Шагала». А так как я по всем фронтам был молодец, то я у нее спросил: «А кто такой, извините, Шагал?» — «Марк Захарович», — пояснила она. Но я все равно ничего не понял. Со временем, конечно, я узнал, кто такой Шагал, увидел его героев с перевернутыми лицами, и не только их…

Проходит время. Лет десять мы с ней не общаемся. И тут звонит мне Хаткина, сама! И голосом слегка высокомерным, пренебрежительным (кто я и кто она…): «Вячеслав, вы, говорят, едете в Москву? Не могли бы вы зайти в журнал „Cosmopolitan“ и взять мой гонорар?» Я говорю: «Да, да, конечно!» Ход ее мыслей был понятен: с поганой овцы хоть шерсти клок: вот шерсть, вот овца, вот овца едет в Москву…

Я припоминал, когда это произошло — в каком году, в каком месяце? Это ж очень важно для истории. Не вспомнил. И вдруг, как вспышка: в этом мне поможет крокодил, ну и, конечно, Дмитрий Шостакович!

Я приехал в Москву. Помню, это было лето. Однозначно было лето. Иду я к «Олимпийскому» — там книжные ярмарки, а у входа расположились аутсайдеры, бедные бабушки и дедушки, которые продают свои библиотеки или, может, кто на свалке подобрал. Их товар разложен на асфальте. И тут я вижу книгу, в названии которой присутствует слово «крокодил». Книга называется «Нестор из „Крокодила“». Я почему-то спросил: «Сколько стоит?» Просто так. Я не хотел ее покупать. А он мне, этот продавец, в ответ: «Сволочи, мерзавцы…» Я опешил: «Кто?» А он: «Подонки! Я б эту книгу, может, подороже продал, но они ее всю порисовали-пописали… Руки-ноги им бы поломать!» Я: «Вы о ком?!" „Да сами посмотрите“. Открываю книгу. И что вижу? Оказывается, в сентябре 1972 года в Политехническом музее шел юбилей журнала „Крокодил“, и самые популярные юмористы, начиная с Виктора Ардова, расписались в этой книге. Если действительно, как говорит он, этот продавец у „Олимпийского“, им поломать руки-ноги, то литература понесла б невосполнимые… Я сразу: „Сколько?“ Он мне: „Два рубля“. Я ему: „Вот вам три!“ И тут же покупаю.

Но так как этот список открывается Ардовым, в общем, очень средним, но человеком очень неплохим… Известным хотя бы тем, что у них, на Ордынке, жила время от времени Анна Ахматова, я подумал: нужно все- таки проверить, действительно ли эта подпись принадлежит Виктору Ардову. Я решил связаться с его сыном, известным мемуаристом, писателем Михаилом Викторовичем Ардовым. Я позвонил ему: вот хотел бы папин автограф удостоверить, можно к вам? Он говорит: „Домой, я думаю, не стоит… Приходите уж ко мне прямо на кладбище“. Я растерялся: „Боже! Что, так все плохо?“ А он: „Да нет, я просто там служу“. Оказывается, он служит батюшкой на Головинском кладбище.

И вот, когда я шел за гонораром в"Cosmopolitan», вижу — кладбище. И, представьте, Головинское! До «Cosmopolitan’а» — пять минут! А вы, наверное, уже подумали: а при чем здесь Хаткина? Или — при чем здесь Шостакович? Сейчас поймете.

Я захожу на кладбище, а там отпевают мальчика. Лежит в гробу, попал под машину. Безутешные родители. Я понимаю, что пришел не вовремя. А батюшка, тот самый Ардов: «Минуточку». Видно, что он ко всему уже привык. Посмотрел книгу, которую я принес. «Да, это папа, конечно» — об автографе. И здесь же, на странице, подтвердил, что «это папа». И вдруг спрашивает: «Как вы относитесь к Шостаковичу?» Решил не удивляться: мальчик лежит в гробу, а тут — Шостакович… «Ну как, — отвечаю, — с почтением…» — «А я вот, — говорит Ардов, — недавно книгу о нем написал. Можно, я вам подарю?» И он здесь же, на кладбище, он подписал мне свою книгу. Таким образом я установил месяц и год, когда мне в «Cosmopolitan’е» дали для Хаткиной гонорар: июль 2003 года.

Кстати… У меня есть хороший знакомый, сын Петра Свенцицкого, он со мной работает, Григорий. Сегодня, где-то с час назад, он спрашивает меня: «Что ты так нервничаешь?» Я говорю: «Готовлюсь к выступлению». — «А что ты будешь говорить?» Ну, я ему и рассказал эту историю. Спрашиваю: «Ну как?» Григорий Петрович говорит: «Знаешь, что-то про Хаткину мало». И я понял, что нужно о ней больше. Сейчас вы услышите о ней больше.

Первая встреча с Наташей произошла на Кораблевнике. Впервые в жизни я пришел на Кораблевник — и выступала там Хаткина. Это было на филфаке, 4-й этаж, все сидели буквой «П», кто-то на нее нападал, клевал, она достойно отвечала… Помню, защищал ее Михаил Южелевский…

М. Южелевский. Ничего подобного!

В. Верховский. Миша, ладно… Это точно было! Защищал! Я еще подумал: «Надо же, защищать Хаткину! Это все равно, что Илья Глазунов защищает Исаака Левитана, который в защите не нуждается».

Тот Кораблевник меня потряс. Люди там сидели (сидели — подчеркиваю), и только один человек лежал. Не помню, то ли на широком подоконнике, то ли прямо на столе. И я так осторожно-тихонько у людей интересуюсь: а что с ним? может, ему плохо? Мне говорят: «А пусть себе лежит». — «Но почему?!" И они отвечают замечательно: «Ну, понимаете, у нас же вольное филологическое общество. Поэтому каждый волен лежать, где он хочет».

Значит, лежит этот человек и что-то бубнит себе под нос, глядя сосредоточенно вверх. Я думаю: что же он говорит? Может, какие-то откровения? Ну и прислушался, на свою голову: «Чтоб он сдох! Чтоб он сдох!.." Я оглядываюсь: о ком это он? О ведущем? Он еще слишком молод для этого. И спрашиваю: «А кто чтоб сдох?» И тот: «Дмитрий Лихачев!» (Он тогда был жив). А я спрашиваю: «А почему чтоб он сдох?» И он мне отвечает: «Да у него друг юности Шапиро». Ага, подумал я, вот куда я попал! И не ходил туда я очень долго, полагая, что это дух Кораблевника (я в этом ошибался), но этот день я запомнил. «Чтоб он сдох!» И как читала Хаткина.

Еще одна история. Я договорился, когда было время голодное, что я, Наташа Хаткина, Рафеенко и Владимир Михайлович Авцен, которого я очень люблю, поедут в город Днепропетровск, чтобы выступить и заработать по 20 гривен — тогда это были хорошие деньги. Ну, сели мы в поезд. Чтоб сэкономить — ехали в плацкарте. На верхнюю полку взгромоздился Авцен. Рафеенко, хитрый человек, тут же отбился. Где его положат, там он сразу засыпает, молодец! А мы с Хаткиной слушали Авцена.

Авцен был нескончаем, как Ниагара (Ниагару не остановишь, Авцена тоже нельзя было остановить). Его очки запотели почему то, и он, уже нас не видя, вниз возносил руки (не вверх, как обычно, а вниз) и кричал: «Натаха! Славуха!» Хаткина крепилась до последнего. В полвторого ночи она мне говорит: «Я больше не могу. Пойдем покурим». Вышли в тамбур, курим. Тут вбегает к нам девочка из соседнего отсека, дергает Хаткину за рубашку и говорит: «Тетя, тетя, там ваш дядя, он сошел с ума!» Еще этого нам не хватало! Какой дядя? Оказывается, Авцен. Очки ж у него запотели, он же ничего не видит и обращается с пламенной речью в никуда: «Натаха! Славуха!»

Короче, в три часа Авцен отбился. Причем буквально окаменел в такой позе: «Славуха!» — и всё. Утром мы приезжаем в Днепропетровск, чтобы заработать свои 20 или даже 25 гривен. И тут — что такое? Авцен молчит, как побитая собака. Он охрип. Ну конечно — проговорить всю ночь! Естественно, что он не выступал. А мы выступили, получили свои гривны и едем назад. Авцен молчит. А чем говорить? И вдруг он: «Натаха!» У него прорезалось на подъезде к Донецку.

К чему это я говорю? Это ж не про Авцена. Наталья Викторовна его таким матом виртуозным обложила, что куда там трехэтажным — это была высотка! Я с восторгом смотрел на Хаткину: вот что значит к месту матерное слово!

Еще одна маленькая история. Мы были в гостях у одной донецкой писательницы Люси Константиновой. Как ее зовут на самом деле — я не знаю. И когда мы шли, Хаткина говорит: чтобы было интересно, расскажи им это, вспомни то, а я почитаю новые стихи…

Мы пришли. Длинный стол. По торцам сели хозяйки — Люся и ее сестра Татьяна. Сбоку присели мы. Стол был завален едой. Когда я попробовал, то понял, что меня от еды не оттащишь. И началось. Но в голове держу, что мне ж нужно выступить. А тут эти две сестры — Люся Константинова, чья книга вышла ни много ни мало в серии «Литературное наследие Донбасса», и Таня — стали между собой говорить. Они так увлеклись — глаза горят, смеются: «А ты помнишь? А ты помнишь?» Причем Люся говорит скороговоркой, и не поймешь, то ли она смеется, то ли плачет, а сестра ей вторит. Они ж близнецы.

Короче, они так говорили минут двадцать, и создавалось впечатление, что это сестры, разлученные войной, лет на 50. Хаткина говорит мне: «Славик, может, будем есть?» А чего ж, прекрасный стол. Мы приступили к трапезе, а сестры продолжают говорить. Мы вышли покурить. Хаткина говорит: «Может, пойдем отсюда?» И мы пошли. А они продолжали говорить. Нашего ухода они не заметили.

В этот день Хаткина смеялась так, как, наверное, не смеялась никогда в жизни. Это я запомнил.

Как Хаткина оказалась в журнале «Фонтан». Есть такой журнал одесский, не скажу, что он замечательный, — я там работаю, поэтому не могу хвалить. Хаткина до поры до времени о его существовании не знала. А тут в Донецк приехал главный редактор, в прошлом легендарный кавээнщик Валерий Хаит. Иду я с ним мимо Крупской², а Наталья выходит из Кирова ³ . И я говорю Хаиту: «Это Наталья Хаткина». А он так, слегка отстраненно: «Очень приятно».

Короче, через месяца два «очень приятно» стал я, а Хаткина стала едва ли не самым любимым автором журнала «Фонтан». Более того, еще через два месяца ее включили в редколлегию, и главный редактор ее называл не иначе, как «Хатунька»…

Кстати, я Наташе проложил дорогу и в московский журнал «Магазин», а она мне — в журнал «Кукумбер» (в переводе на русский язык — «Огурец») — замечательный, один из лучших, если не лучший, детский журнал России. Она там прекрасно печаталась, и даже классики жанра, такие, как Андрей Усачев, очень-очень ее хвалили.

Однажды меня Хаткина спросила: «Как ты относишься к Морозовой?» Я говорю: «К боярыне? Положительно». — «Нет, к Елене». — «Ну, не знаю…» — И Хаткина сказала: «Запомни, она очень умный человек и очень хороший поэт». Я говорю: «Вот ты хвалишь ее, а она об этом даже не знает. Взяла бы и сказала ей сама». — «Возьму и скажу». Я тут же набрал Морозову, и она услышала в свой адрес, может, очень нужные слова.

А вот Арсения она недолюбливала. Когда я приволок ей книжку Арсения Ильяшенко (он же Александров), под раздачу попал и я сам…

Ее маму звали Ляля. Ее так называла сама Хаткина. И у Наташи была идея-фикс — сбагрить маму. Неважно куда. Она хотела быть одной. И вот когда представилась возможность маму сбагрить в Израиль, Наталья приложила все свои недюжинные способности. И когда я был в Одессе, откуда, кажется, ее мама родом, я ошивался по одесским архивам, искал подтверждения еврейским корням. Но Наташа их нашла и без меня, и Ляля стала готовиться к выезду в Израиль на постоянное место жительства. С сыном своим, невесткой и так далее.

А еще (мир тесен!), когда мама Наташи Хаткиной учила иврит, мне встретилась знакомая, которая этот язык преподавала. Заговорили, и она мне стала жаловаться: и это называется евреи?! Лоботрясы, никаких успехов. «Впрочем, есть и исключение, одна женщина. Хоть и в возрасте, но старается! Может, знаешь? Это мама Хаткиной Наташи».

Ну, естественно, я доложил об этом Хаткиной, чтобы ей было приятно. Наташе было приятно, и она сказала приблизительно следующее: «Да, мама если за что-то берется, она не может делать это плохо».

Потом мама уехала, и Наташа осталась одна. Как и хотела.

Мы с ней несколько раз были в Одессе, потому что она сотрудничала в «Фонтане», ну и я там тоже подвизался: маленькие рассказики, строчки, в общем, мелочи. Мы часто гуляли по городу, нам было очень хорошо, потому что Одесса обступала нас со всех сторон. Мы гуляли, мы на все глазели, удивлялись этим доскам, памятным. На улице Базарной, где мы работали (это одна из самых старых улиц Одессы), жил Багрицкий, чуть дальше — дом, где родились братья Катаевы… И вставал уже вопрос, чтобы Наташе переехать жить в Одессу. Главный редактор «Фонтана» ее уговаривал.

Помню, мы увидели объявление (это сейчас на каждом доме — «Сдается», «Продается», «Аренда», а тогда это было довольно редко) на одном очень красивом, живописном доме, на пересечении нашей Базарной и Канатной: «Продается квартира». И Наташа сразу загорелась: «Вот бы здесь!.." Я говорю: «Та, Наташа, все это слова…» Так оно впоследствии и оказалось.

А тогда я сказал, что не мешало бы со временем на этом доме установить мемориальную доску. «Какую?» — спросила Хаткина настороженно, зная, что я могу брякнуть что-то не-то. Я сказал: «В этом доме хотела жить, но так и не сложилось, большой русский поэт Наталья Хаткина». Она с досадой: «Вечно ты, Верховский!..»

У Наташи, когда заходишь в ее квартиру, видишь икону, неканоническую, дивной красоты, с серебристыми такими вставочками фольги. Ну такая красивая! Это работа Александра Глумакова, замечательного донецкого художника.

Наташа очень любила Глумакова и очень его ценила. Кстати, имя Глумакова неоднократно вспоминалось и в день похорон, и после. О нем упоминала искусствовед Марина Третьякова: «Таких людей, как Глумаков, нужно беречь. Вот Наташу — не уберегли…» Она назвала еще несколько имен, но я не запомнил.

Теперь я хочу остановиться на самом последнем произведении Наташи, которое выйдет в свет в следующем месяце в журнале «Фонтан». Это рассказ, посвященный родне. Я позвонил Хаткиной, напросился в гости, пришел, и она мне говорит: «Ты знаешь, Верховский, а я рассказ написала — о своей родне». — «Можно посмотреть?» — «Да, конечно», и открыла компьютер.

Мне этот рассказ очень понравился. И я не преминул сказать, что рассказ замечательный и Хаит его обязательно возьмет. Но Наташу мое предсказание скорее огорчило, чем порадовало. «Ну так всегда, — сказала она, — когда тебе нравится, он не берет».

Через какое-то время она мне позвонила и сказала: «Рассказ взяли, но я боюсь, что он выкинет самую дорогую для меня строчку». — «Наверное, первую?» — «Да, — сказала Наташа, — ты не ошибся».

А первая строчка в рассказе такая (цитирую по памяти): «Любите ли вы родственников? То есть я хотела спросить: не любите ли вы родственников так, как не люблю их я?» Кстати, строчка осталась в рассказе.

Как возник этот рассказ. Я был свидетелем того, как он рождался. В Наташиной родне есть люди разных национальностей — русские, евреи, и я совсем недавно узнал, что там присутствуют даже голландцы, прямые потомки тех, кого лично Петр Первый пригласил для строительства Санкт-Петербурга. Очень дальние родственники, но они действительно есть, и у них даже есть в Санкт-Петербурге дом на Васильевском острове, где их предки жили.

Так вот, к Наташе должен был приехать из Израиля ее родной и любимый (я так думаю) племянник. Я его видел, его зовут Рома, это сын ее брата Евгения — мальчик высокого роста, очень незграбный молодой человек, патологически стеснительный. И нужно было, чтобы он с Наташей встретился. Донецкая родня страшно хотела, чтобы он попал именно в гости к Наташе домой. А Наташе уже нездоровилось, к тому же в квартире собака и две кошки, — она не хотела, чтобы в этот разор племенник приходил. А те хотели (его дедушка и бабушка с донецкой стороны), чтобы он обязательно пришел.

Я, как дипломат, пытался этот вопрос уладить: «Наташа, ну пойди уже навстречу, потому что в этой истории хуже всех будет твоей маме. Ну смотри: приедет этот Рома, твой племянник дорогой, назад в Израиль. А твоя мама спросит: „Ромик, как Наташа? Ты же целый месяц был в Донецке?“ — „А Наташу я не видел“, — скажет Рома. Это ж дико!»

Кстати, они так и не увиделись…

Потом я узнал, что Наташа так и не прочла письмо своей мамы к ней из Израиля, потому что это письмо лежало под подарками, которые, опять-таки, ей не смогли вручить.

Наташа писала не только замечательные стихотворения, не только рассказы, серьезные и юмористические, она писала очень талантливые рецензии. Когда ей предложили написать о Жванецком, она страшно этим загорелась. Ей передали один из томов Михаила Михайловича — второй.

Свой аналитический обзор она назвала «„Война и мир“ Михаила Жванецкого». Его с радостью напечатали «Московские новости», и эта работа была признана одной из лучших то ли за неделю, то ли за месяц. Хаткиной выделили то ли денежную премию, то ли какой-то подарок, но, к сожалению, в этот раз я в Москву не поехал, и ничего она не получила.

Но не пропало вот что: когда я и Наташа были на каком-то юбилее в Одессе, в Литературном музее, в Золотом зале, где выступал Жванецкий, он подошел к Наташе и очень сердечно ее поблагодарил.

Потом я уже узнал, что так о Жванецком не писал еще никто — так глубоко и толково.

И совсем недавно, в первом номере 2009-го года журнал «Радуга», уже к 75-летию Жванецкого, со значительными сокращениями этот материал перепечатал. А заканчивается он так:

&l

КОММЕНТАРИИ

Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов