Интеллектуально-художественный журнал 'Дикое поле. Донецкий проект' ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ Не Украина и не Русь -
Боюсь, Донбасс, тебя - боюсь...

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня среда, 09 октября, 2024 год

Жизнь прожить - не поле перейти
Главная | Добавить в избранное | Сделать стартовой | Статистика журнала

ПОЛЕ
Выпуски журнала
Литературный каталог
Заметки современника
Референдум
Библиотека
Поле

ПОИСКИ
Быстрый поиск

Расширенный поиск
Структура
Авторы
Герои
География
Поиски

НАХОДКИ
Авторы проекта
Кто рядом
Афиша
РЕКЛАМА


Яндекс цитирования



   
«ДИКОЕ ПОЛЕ» № 12, 2008 - СЛЕДЫ НА ВОДЕ

А.К., С. Медовников, Н.Хаткина и др.
Владимиру Авцену - 60!

Он из тех, кто, уехав, остался.
Не только потому, что в родном городе
у него сын, друзья, знакомые.
Он никуда не уехал,
пока мы помним его строки, поступки, шутки.
Ироничный, улыбчивый, интеллигентный,
теряющий вещи, голову, родину,
находящий взамен стихи и смыслы.
Старомодный и остросовременный,
свободный и стесненный,
веселый и грустный.
Иностранец, делающий внятным
разговор здешних муз.

Ему говорят: такое уж нынче время —
всё продается и всё покупается.
А он, улыбаясь: не всё.
Ему говорят: кто ж теперь так пишет —
просто, прямо, прозаично,
кто ж такие стихи будет читать!
А он, с той же улыбкой: поживем — увидим.
Впрочем, ничего такого он не говорит.
Это говорим мы, читая его стихи и рассказы.

А.К.



 

ДЛЯ ТЕХ, КТО СМОТРИТ НА ЗВЕЗДЫ

 

Владимир Авцен относится к тому литературному поколению, для которого «шестидесятническая» атмосфера стала и отправным моментом творческого становления, и фактором длительного воздействия. Поскольку в поэзии невозможно чисто линейное развитие, любое стихотворение — это флигель с двумя окнами: одно из них выходит на улицу этого часа, а другое открывается в неотцветающий сад постоянных пристрастий и личных предпочтений. У Владимира Авцена стихи на случай и по поводу внешних событий не выходят из общего ряда, хотя их уровень остается достаточно высоким. Стихи же, которые «изнутри», стихотворения с необозначенным предметом и адресом именно те, что и дают повод и основания обратиться к Авцену-поэту.

Владимир Авцен не кончал Литературного института, но школа и выучка в его стихотворных порядках совершенно очевидны. Не вызывают сомнения обретенное мастерство и высокая культура работы со словом, интерес к напряженным лирическим ситуациям, к различным стихотворным жанрам и формам. Он владеет стилистикой городского романса и авторской песни, а вот сказовая манера, образы городского просторечия не вполне ему подвластны.

Привлекает то, что В. Авцену удается поэтически точно выразить мысли и надежды современного городского человека, зараженного всеми настроениями (и нестроениями), тревогами и болями нынешнего перелома эпох и укладов и одновременно — неравнодушного к судьбе отечества и к будущему грядущих поколений. В этих стихах то равновесие чувств, та соразмерность высокого и бытового, умственного и природного, сказанного и несказанного, которые и составляют суть поэзии и делают ее столь необходимой и привлекательной для тех из нас, кто хотя бы иногда смотрит на звезды.

 

Станислав МЕДОВНИКОВ

ДОНЕЦК

(«Знамя», 2002, № 2).

 

ВСЕГДА В ТОЧКУ

 

Во Владимире Авцене мне больше всего нравится его чувство юмора. Это вам каждый скажет. Умение подмечать смешное в мелочах. В обычных событиях. Из простой рыбалки он выловит на крючок массу позитива. Рассказку изобразит. Из ежедневного бытования своего закадычного друга сотворит серию легенд. И это так близко, так знакомо. Про своих и для своих. А своими становятся все. Не знаю, обиделась бы я, если бы он написал рассказку обо мне. Наверное, да. Авцен всегда попадает в точку. Но если бы обиделась, то отомстить путем ответного рассказа не смогла бы. Потому что Володя умеет смешить, но сам никогда не бывает смешон.

 

Наталья ХАТКИНА

ДОНЕЦК

 

НАШ СОСЕД С ВЕРХНЕГО ЭТАЖА

 

Книжки Владимира Авцена читаются легко. В то же время их автор — человек вполне серьезный. Так бывает.

Это потому, что книги Авцена талантливые и добрые.

Вот почему мы, те, кто остался на исторической родине Володи Авцена, вовсе не удивились, когда узнали, что он стал призером номер один в номинации «Малая ироническая проза» (знай наших!) на Первом международном литературном фестивале имени Чехова, который проходил в 2005 году в Греции. Скажу больше — мы не сомневались! Ибо это закономерно.

Потому что жизнь ему ИНТЕРЕСНА. Ему интересен мир, в котором он пребывает, и люди, с которыми его сталкивает судьба. Отсюда этот почти детский поисковый азарт — подметить смешное и грустное, не дать ему раствориться в наплыве будущего дня, задержать, зафиксировать, пригласить и читателя полюбоваться этим маленьким чудом.

Иногда какой-нибудь чуткий критик нет-нет да и упрекнет Владимира в излишнем бытописательстве. По мне, так и пусть… Между прочим, именно за это поругивали в бытность Шолом-Алейхема — за грустную ироничность, за сдержанный лиризм, за то, что он видел всех, и евреев и неевреев, «человеками от Бога». И кто знает, может, Авцен именно за перечисленные немодные качества своей прозы первую премию и получил…

В каждом проявлении человеческого величия или изгибе человеческой слабости Володя усматривает прежде всего жизненный сюжет, дарованный свыше. Мне, пожалуй, не приходилось слышать, чтобы он припечатывал к человеку позорное клеймо. К политике — да, к явлению — да, а вот к отдельно взятому человеку — не помню… «Человек — он очень разный», — говорит Авцен. И, читая его произведения, не поспоришь, а улыбнешься то грустно, то весело — смотря по замыслу автора.

Владимир по образованию — филолог. Занимался российским восемнадцатым веком и даже опубликовал несколько статей по ритму прозы Карамзина. И на эти статьи даже ссылался один видный ученый, потому как Володя подошел к исследованию карамзинского наследия неожиданно творчески и обнаружил в нем нечто новое. Но… Но пути Господни неисповедимы. А может, все так и должно было случиться: филолог ушел в журналистику, а стихи были всегда рядом. Поначалу всё больше озорные, которые в литературных кругах карамзинской эпохи называли «стихами на случай» — эпиграммы, шуточные зарисовки, портреты. Какая конференция, какой семинар обходился без Володиных стихов! И в этом уже был особый почерк донецкой научной школы: выверенный эпиграмматический пуант после академических прений. Своего рода стихотворная летопись научной жизни, сохраняющая при этом и определенную — пусть и травестийную — критическую направленность.

В литературу, по меркам нынешнего времени, Владимир пришел не сразу. Припозднился… По этому поводу и сам шутит, цитируя самойловское: «Но где-то возле сорока вдруг прорезается строка». И не то чтоб активно «не пущали», но как-то мало вписывался его добротный, человечный и абсолютно не ангажированный стих в политизированный мир «журнально-издательского рая». Ну не мог заставить себя выдавать нагора бодряческие стиши о «светлом будущем» или «про добычь угля». Себя Володя называет (уже совсем грустно) «малописучим». В переложении на обычный язык это означает, что пишет он только тогда, когда НЕ писать невозможно.

Мне часто вспоминаются те «болдинские зимы» и «болдинские весны», когда темы захлестывали его. Тогда в работе оказывалось сразу несколько вещей — переводы, стихи, проза… Они упорно не желали выстраиваться в очередь, требовали внимания и своего слова. «Ты профессионал… — задумчиво говорит он мне в трубку в полдвенадцатого ночи. — Как ты думаешь? вот это слово, а?.. Оно меня смущает… В нем явно выползает второй план. А он лишний, он уводит в другую сторону…».

Я знаю, что могу и не отвечать, не напрягаться: чутье у него потрясающее, и он не ошибается. Но озвучка сомнений — святое. Это входит в правила нашей многолетней игры. Мне льстит роль его телефонной музы. Авцен же делает вид, что я действительно посоветовала ему, «как краще». С таким же успехом он мог бы обращаться и к настольной лампе. Я-то знаю: советуется он, по большому счету, прежде всего с самим собой. Есть такой вид творческой автокоммуникации — видеть себя, как в зеркале, вглядываясь в свое словесное отражение. И, конечно же, насколько его окончательный вариант всегда был прекрасно далек от моих «профессиональных» советов!

Однажды он набрался храбрости и показал стихи Давиду Самойлову. Ждал приговора. Внутренне трепетал. А Мастер строго ответил: «Володя, Вы — поэт верхнего этажа». Это было — как неожиданное благословение. Как напутствие.

У Владимира — врожденное чувство жанра. Этому научить невозможно. Со словом он работает филигранно. Он чувствует слово, его плотность, его удельный вес, его происхождение, наконец, его встроенность в контекст. Он видит те ассоциации и коннотации, которые раздвигают строго очерченные границы, образуя смысловой шлейф художественного слова — его красоту и богатство. В силу этого Авцен — прирожденный редактор. Входил в главную редколлегию журнала «Родомысл», а сейчас остается в том же качестве, но теперь на широких просторах «Дикого Поля». Да и в Германии уже успел выпустить несколько очаровательных номеров альманаха под названием «Семейка» — «для взрослых и детей, из которых, собственно, и состоит этот мир…» На самом деле издание, как и «Маленький принц» Экзюпери, — прежде всего, для взрослых: о доброте и терпимости, долге и нежности.

Владимир Авцен вырос в мире славянской культуры. Хочется подчеркнуть: не в русской только, а именно славянской. Он сформировался как поэт в уникальном донбасском регионе, где сплелись две языковые сестринские ветви — русская и украинская. А к ним прислонилось южное наречие, самобытное, которое не спутаешь ни с чем: в нем поблескивают крупицы языка идиш. Вот почему художественный язык Владимира гибок и сочен: не Украина — а «Украйна» («Времена года. 1.«), не враг — а «ворог» («За моею стеной…»), «хай», «ветряк», «хата», «бандура», «татэ-мамэ»… Возможно, именно в силу этой языковой вольницы так хорошо удаются Владимиру переводы с украинского, например, сочинений Леонида Талалая («Фантазия зимы», «Дорога светится моя…», «После боя»). А поэтический перепев с подстрочников Матвея Грубияна поражает экономностью художественных средств и точностью интонаций:

 

Мое горло — труба.

Сквозь нее к небесам

опаленные души вздымались дымами.

Черный пепел мои разъедает глаза,

не росою я их на заре обмываю,

а слезами и кровью своих татэ-мамэ.

 

(«Дымоход»)

 

В его стихах услышишь и отголоски попевок и балаганчиков, раешника и скоморошьих погудок. Так, непривычная для литературной речи инверсия предлога («Кельнского возле вокзала…» вместо «Возле Кельнского вокзала») для песенного фольклора — явление вполне обычное. А прием зеркальности в известном фразеологизме «ты муху — в дверь, а она — в окно» переводит миниатюру в трагический план роковой предопределенности:

 

Бродит старость у окна.

Посылаю ее на…

Не идет. И не обижается.

У двери сопит. Дожидается…

 

(«Ты ее — в дверь»)

 

Володя — поэт-песенник. Его концерты всегда собирали большую и отзывчивую аудиторию. Веселые и печальные, ироничные и приподнятоторжественные, его песни поются у нас.

Владимир Авцен необычайно чуток к любой поэтической форме. Пробует он себя также в лимерике (и в новационном «недолимерике»), и в хокку. Правда, по отношению к последнему виду многим критикам гораздо милее определение «трехстрочник» или «троестишие» («Сон — репетиция смерти./ Репетирую каждую ночь./Не стремлюсь к совершенству…»). Позволим себе заметить, что классические темы и даже размеры танка и хокку существенно «поплыли» уже в конце XIX века в самой Японии. Не станем ссылаться на таких «хулиганов пера», как Э. Паунд, Э. Хемпель и Д. Шеппард, — сегодня в нестрогой манере с танка работают автохтонные мастера страны Ямато: Мати Тавара, Мотоко Митиура, Амари Хаяси и многие другие. Самобытность авценовских танка заключается в том, что он сталкивает жанровую инерцию латентной японской эмоциональности и горькой европейской иронии:

 

Какой там кризис! Лично у меня

растёт достаток прямо на глазах:

вон выставил на шперу хлама пуд

и два ещё

с неё же приволок!

 

И, тем не менее, несмотря на видовую отзывчивость, Авцен, можно сказать, поэт из разряда традиционных. Жанровая и, не побоимся этого слова, методологическая ориентация произведений В.Авцена — определенно классическая. Недаром столько его стихотворений прямо или косвенно связаны с пушкинским началом: «Дантесу», «Сон о Пушкине», «Погасло дневное светило»… Недаром в финалах — такая тоска по гармоническому разрешению конфликта:

 

…Но мчится враздрызг и вразнос

скрипучая наша телега.

Как видно, и вправду Христос

с креста не осилил побега,

иначе как мог он не встать

среди разъяренной оравы,

дабы остудить и обнять

неправых — и левых, и правых

 

(«Озноб допещерной вражды…»)

 

Согласитесь, сегодня редко какой автор выступает в роли заступника нашего сложного мира, призывает «милость к падшим», «заблудшим», «пропащим»… У Авцена это — главное. В пользу классического основания его творчества говорит и склонность к балладному строю («Бобыль»), и «элегическим затеям» («Мне бы — пастырем в дальней обители…», «Романс»). Его вещи порой грустны, но светлы, во многих брезжит надежда… В строгом смысле упование на надежду в литературном произведении называют сегодня неоклассикой. Впрочем, не в терминологии счастье, а в той модели мира, к которой тяготеет авторское сознание. А оно отмечено не мрачно-игровой постмодернистской разрушительностью, каковую, увы, демонстрируют сегодня многие, а добротой и умудренностью. Вот в этом — действительно, счастье и удача. И автора, и тех читателей, которым еще предстоит прочитать книги Владимира Авцена.

 

Ирина КАРСТ

ДОНЕЦК

 

 

 

ЕСЛИ БЫ НЕ АВЦЕН…

 

Если бы не Авцен, я бы никогда не узнала, что «Бедная Лиза» может раскладываться на колоны и синтагмы. Меня завораживали вертикальные чёрточки, которыми Володя обозначал ритм неудавшейся жизни героини Карамзина. Впрочем, у него (у Авцена) отношения с этой бедной девушкой в итоге так и не сложились: то ли он ей по вкусу не пришёлся, то ли теория литературы оказалась бессильной перед его литературными талантами. Позднее сам Владимир Михайлович искренне каялся своему научному руководителю Михаилу Моисеевичу Гиршману:

 

Вот какие бывают истории

в назиданье другим галактикам:

Вы учили меня теории,

ну, а я оказался практиком.

 

Да, наука упустила Авцена-филолога, зато читатель обрёл Авцена — поэта, прозаика, критика, барда, журналиста.

 

Если бы не Авцен, я бы не скоро овладела журналистским ремеслом. В годы, когда судьба забросила меня на должность завлита Донецкого театра кукол, вдруг оказалось, что делать интервью, творческие портреты, рецензии и даже информации — это вам не стихи писать! И Володя со своим опытом работы в прессе, редакторским чутьём и хорошим чувством слова стал моим «ухом», «глазом» и, не побоюсь сказать, — учителем. Училась я у него не только премудростям журналистики, но и раскованному общению с людьми, независимо от их социального положения и занимаемой должности.

 

Если бы не Авцен, я бы никогда не осмелилась прийти в гости к Давиду Самойлову в Москве. Меня поразил тогда бархатный (иначе не скажешь) голос поэта. Был продолжительный разговор, в конце которого Самойлов попросил нас прочитать что-то своё. О стихах Авцена он сказал, что это «поэзия верхнего этажа» и что по таланту он скорее не лирик. Тогда это показалось мне убедительным. Но теперь, по прошествии многих лет, я бы сказала, что у Авцена наберётся (пусть небольшая) книжка глубоких лирических стихов, идущих не только от ума, но и от сердца.

Помню ещё одну незабываемую московскую встречу, которая случилась благодаря Володе, — с еврейским поэтом Матвеем Грубияном. Мы подходим к дому поэта, он машет нам с балкона рукой и кричит: Авце-е-ен!… В квартире Грубияна тепло и уютно. Пьём чай. Потом Матвей Михайлович читает свои стихи. Я не понимаю ни слова, но этот поток волшебных созвучий, этот небесный гул живут в моей памяти до сих пор. Вскоре поэта не стало. Мы продолжали поддерживать отношения с его замечательной женой, редким человеком Ханой Абрамовной Блущинской. С ней я однажды побывала на кладбище, где на могиле Матвея Грубияна возвышался памятник в виде дымохода, через который взлетали к небесам души сожжённых заживо евреев. «Дымоход» — так называлось одно из стихотворений поэта:

 

Мое горло — труба.

Сквозь нее к небесам

опаленные души вздымались дымами.

Черный пепел мои разъедает глаза,

Не росою я их на заре обмываю,

а слезами и кровью своих татэ-мамэ. 1

И пока я врасплох не застигнут судьбой,

и пока для стиха мне дыханья хватает,

я живу как проклятие тем, кто мечтает,

чтобы горло мое

снова

стало

трубой.

 

Этот перевод на русский, сделанный Авценом, очень понравился в своё время Грубияну. «Владимиру АвцЕну знаю цену» — написал он на книге своих стихов, подаренной Володе.

Авцен переводил и других поэтов, близких ему по духу, например, Леонида Талалая:

 

Пчела к ромашке припадала,

На солнце нежилась змея.

Была роса. Трава стояла.

Стояло утро. Дым стоял.

 

Гулял малек под берегами.

Мой друг, отбросивши казан,

Вцепился в удочку руками

И закричал: — Сазан! Сазан!

 

Тянул его туда, где мельче,

И задыхался, и дрожал,

Как будто бы судьбу, не меньше,

На нитке тоненькой держал.

 

От крика эхо раскатилось,

Плясала рыбина в руках.

И радость пращура светилась

В его сверкающих глазах.

 

 

Кстати, о рыбалке.

 

Если бы не Авцен, я бы никогда не узнала, кто такие опарыши. Это такие белые шустрые личинки — любимое рыбье лакомство. Чтобы они не теряли своей живости, не окукливались и не превращались в зелёных мух, их надо непременно держать в холодильнике. Не скрою, быть женой рыбака — особое призвание, не каждой под силу выдержать присутствие опарышей в холодильнике рядом с продуктами… Впрочем, были у меня и минуты гордости за его хобби. Помню счастливого Авцена с девятикилограммовым сазаном в руках, пойманным на удочку. «Девять килограмм на крючок? Не верю! Такую рыбу ловят только сетями», — заявил мой папа, его тесть, однако был посрамлён, когда в процессе разделки сазана вдруг блеснул оборвавшийся при ловле и засевший в рыбине тот самый крючок… Но вершина рыбацкой славы Авцена — это, конечно же, его книга «Особенности ловли сазановых» (АСТ, Москва — Сталкер, Донецк, 2005), в которой автор, как справедливо сказано в аннотации, в живой и увлекательной форме делится способами и уловками, необходимыми для рыбацкого счастья. Наберите в поисковой системе инициалы и фамилию Володи и первым делом вашему взору откроются не его книги стихов или прозы, а именно эти «Особенности…», ставшие бестселлером, если верить информации об отсутствии этой книги на книжных складах Москвы. Думается, без рыбалки личность Авцена не была столь полной: его холерическая часть темперамента проявляется там с особой силой.

Вне рыбалки я бы определила Авцена как холерика с приступами меланхолии. А в целом человек он лёгкий, иногда — неожиданно лёгкий! Вспоминается зимний вечер, когда Володя решил преподать нашему маленькому сыну урок искусства скольжения. Со словами «учись, сынок!» он лихо оттолкнулся и легко понёсся вниз по ледяной дорожке, проходящей рядом со школьным бомбоубежищем. Нужно ли удивляться, что (с его счастьем!) Володя с бомбоубежищем не разминулся…

Авцен бывает вспыльчивым и отходчивым, сентиментальным и жёстким, впадающим в уныние и дурашливым. Словом, как и любой творческий человек, натура он противоречивая, не лишённая человеческих слабостей — например, при общении может увлечься, забыть о регламенте, потянуть одеяло на себя. Но зато обладает такими бесценными качествами, как порядочность, доброта, отзывчивость. Как-то уже после нашего с ним развода один человек в разговоре с моей мамой отозвался о Володе плохо. Тут бывшей тёще и отыграться бы на экс-зяте, но она, хорошо изучившая его за 14 лет нашей совместной жизни, оборвала хулителя: «Вы не знаете этого человека! Разбуди его среди ночи и попроси о помощи — пойдёт без разговоров хоть на другой конец города!»

 

Если бы не Авцен, я бы никогда не вышла замуж по причине врождённой нерешительности. А дело было так. Наш товарищ Петя Свенцицкий надумал первый раз жениться, взяв нас с Володей в свидетели. И как-то всё у Пети не складывалось: то Петя опоздает, то невеста обидится. Наконец заявление было подано, и мы пошли его обмывать в ресторан «Золотая рыбка».

— Ну, а когда вы со Светкой заявление подадите? — вдруг ни с того, ни с сего пошутил Петя.

— Да хоть завтра, — пошутил Авцен, хотя подобных планов у нас до этой секунды не было. — Хочешь, расписку дадим?

На ресторанной салфетке мы в шутку написали расписку и на следующее утро, не шутя, заявились вместе с Петей и его невестой (теперь уже в качестве наших свидетелей) в ЗАГС. В итоге Петина свадьба расстроилась, а наша расписка оказалась роковой…

 

Если бы не Авцен, живущий в приймах, и ни его очки, я бы не написала, например, такие стихи: «В неволе кусаться не смея, // свернувшись в клу- бок от тоски, // уснули очковые змеи // и даже не сняли очки».

И такие:

 

Пахнет садом Гефсиманским…

Не целуй через порог.

может, с паспортом германским

будешь счастлив. Дай-то Бог.

 

Передай привет мой Гейне —

мне ирония сродни.

Что теперь топить в портвейне

наши прожитые дни.

 

Стул непроданный изломан

и затоптан половик…

«Herz, Mein Herz, sei nicht beklommen 2

und ertrage dein Geschick» .

 

Если бы не Авцен, то не появилось бы на свет его стихотворение, где, как мне кажется, витает мой образ:

 

Любимая, не плачь,

не то ноябрь разбудишь — дохнет на город наш

дождями и тоской.

Он нынче тих и добр. А что меня не любишь, так это ведь для слёз

не повод никакой.

 

Что делать, если нам

отмерены судьбою

неравный срок любви

и долгий — нелюбви

Что делать, если нам

намечено с тобою

такую жизнь прожить

Что делать? Се ля ви.

 

Ну, вот, я так и знал:

по окнам дождик лупит,

по веткам ветер бьёт

размашисто и зло.

Что ж делать, если тот,

другой, тебя не любит

Любимая, не плачь,

нам всем не повезло.

 

Опавшая листва

с годами прахом станет. Настанет час — и мы

вот так же опадём.

Не плачь. Ещё на век —

на твой и мой — достанет, о чём погоревать

и порознь, и вдвоём.

 

Светлана КУРАЛЕХ

ДОНЕЦК

 

 

О ТВОРЧЕСТВЕ ВЛАДИМИРА АВЦЕНА,

ПОЭЗИИ И ЛЮБВИ

 

Несмотря на внешнюю простоту, говорить о стихах Авцена непросто. Его творческий почерк, его поэтическая индивидуальность с трудом поддаются определению. Стиль, форма? Они вполне типичны для человека, начавшего писать на рубеже 60-70-х годов и сохранившего традиционную поэтику на протяжении 40 лет. Нет пышной образности, нет усложнённой ритмики, нет нарочитой демонстрации своих стихотворческих возможностей. Темы, мотивы? Ничего особо нового. Любовь, бег времени, размышления о судьбе страны. Любовь быстротечна, жизнь несовершенна, смерть неотвратима. Немного иронии, немного серьёзности. Особая жизненная философия? Пожалуй, её нет.

Но по прочтении стихов Авцена что-то упорно заставляет нас снова и снова возвращаться к ним, перебирая в памяти запомнившиеся строки и образы. А это значит, что его поэзия присутствует в мире как состоявшееся, неповторимое явление искусства.

Наверное, среди разнообразных тем Владимира Авцена можно выделить одну, наиболее характерную и наиболее часто повторяющуюся в его творчестве. Эта тема — размышления о месте поэта и поэзии в жизни человека. Здесь нет ничего удивительного, потому что, по сути, любой автор, рискнувший взять в руки перо, уже одним этим своим действом ставит перед собой вопрос о сущности творческого дара и о его роли в человеческом бытии. Владимир Авцен здесь не исключение. Его первый поэтический сборник — «У самого края разлома…» — открывается стихотворением «Поэт», посвящённым Борису Чичибабину, стихотворением во многом программным.

 

Эпохи постыдная мета —

державный мажор и елей.

Непраздное слово поэта

непразднично в сути своей.

 

Вожатый нелеп и кромешен,

со спесью якшается лесть.

Чем больше смешного, тем меньше

к веселию поводов есть.

 

В те дни остальным в назиданье

за горечь крамольную строк

судилось ему неизданье

на вечный, казалось бы, срок.

 

Когда ж засинели апрели,

и перья почистив свои,

весенние песни запели

оттаявшие соловьи,

 

остался в восторженном гаме

по-прежнему горек и тих,

как нота случайная в гамме,

его отрезвляющий стих.

 

Как будто бы пламенем серным

нутро его обожжено,

как будто он знает, что смертным

ни ведать, ни знать не дано…

 

Итак, поэт для Авцена — это мудрый учитель жизни, пророк, обладающий высшим знанием окружающего мира и потаённого бытия. Его слово наполнено сакральным смыслом, поэтому чрезвычайно важно, чтобы оно дошло до своего слушателя, до своего читателя. И тогда слово способно реально преобразить нашу несовершенную жизнь. Эта концепция, весьма характерная для поэзии шестидесятников, в той или иной форме воплощается у Владимира Авцена в таких разных стихах, как «Парламентации», «Говорливый попался немой…», «О нет, не существует мастерства…» и других.

На этом фоне довольно неожиданными, на первый взгляд, выглядят шуточные стихи Авцена, занимающие значительную часть его творческого багажа и вошедшие в отдельную книгу — «Очки от глухоты». Вместо сакрального возвышенного слова читательскому вниманию здесь предстаёт слово подчёркнуто бытовое, профанное, шутовское. На передний план выходит игра рифм, игра значений, не несущая в себе какого-то углублённого смысла, весёлый лёгкий юмор, направленный на сиюминутный эффект. Целью поэзии в этих шуточных стихах оказывается простое развлечение читателя, слово ни к чему не обязывает, ничего не скрывает, не таит в себе.

 

Свобода все-таки нужна!

Какое счастье знать, что вы

свободны. Вас послали на…,

а вы себе идете в…

 

Признаю, что мой «газон»

переехал ваш газон.

Только не был я под газом —

просто тормоз спутал с газом!

 

Разумеется, стихотворная пародия, каламбур занимают своё достойное место среди других поэтических жанров. Но рядом с приведёнными выше произведениями Авцена этот стилевой перепад удивляет. Впрочем, вчитавшись внимательней в его серьёзные, программные стихи, мы обнаружим, что возвышенная сущность поэзии сводится в них, в конечном итоге, к достижению конкретного практического результата — прежде всего, к действенному, социальному преобразованию мира. Поэтическое слово для Авцена может и должно решать вполне реальные жизненные задачи, что во многом роднит его со словом публицистическим, изначально направленным именно на это. А если суть слова — достижение практического результата, то не столь уж важно, будет ли это социальное преобразование мира, либо сиюминутное развлечение. И то, и другое, по большому счёту, находится в одной ценностной плоскости, в одной системе координат. И учитель, и юморист отделены от своего слушателя незримым пространством; они вещают, они смешат, оставаясь где-то в стороне.

Но среди стихов Владимира Авцена есть такие, в которых это пространство оказывается разрушено и преодолено, a слово, запечатлённое в них, выводит в иной метафизический план.

 

Мне бы — пастырем в дальней обители,

чтоб несли мне устало-тихи

вечерами окрестные жители

и обиды свои, и грехи.

 

Не спеша, то кругами, то исподволь

льётся речь без вранья и прикрас.

Я бы слушал их тайную исповедь —

сочинённый судьбою рассказ,

 

и, томимый высокою жаждою,

как когда-то вселюбящий Бог,

я бы каждого понял и каждую

и простил, и советом помог.

 

Может, впрямь мне намечено выстрадать

боль чужую в далёком краю…

Отчего ж не понять мне, не высказать

несуразную душу твою

 

На первый взгляд, это стихотворение развивает знакомую тему о высоком предназначении поэзии. Ведь очевидно, что пастырь здесь — не только священник, не только учитель, но и поэт, не случайно текст отсылает нас к пушкинскому «Пророку». Но последние две строки коренным образом меняют общий пафос этого стихотворения. Пастырь-поэт, готовый вместить боль всего человечества, понять «каждого и каждую», оказывается не способен заглянуть в душу любимого человека. И этот герой, смущённо признающий собственное бессилие, бессилие своей любви, как-то сразу становится гораздо ближе и понятнее нам, чем, скажем, лирический герой «Парламентаций» с его гражданским пафосом, правильным, но декларативным. Авторская «вненаходимость» нарушается, и перед нами предстаёт не отстранённый учитель жизни, но соучастник нашего незнания и боли.

При этом чем пристальнее автор всматривается в окружающий его мир, в бытие других людей и существ, тем глубже, выразительнее предстаёт перед нами его собственная жизнь, его собственная индивидуальность. Особенно ярко это заметно в последних стихах Владимира Авцена, которые, на наш взгляд, открывают какой-то новый этап его творчества. В них особенно отчётливо проявляется доброе, спокойное внимание к окружающему миру, сочувствие людям, живущим в нём, — бомжу Форс-мажору, из жалости отпустившему попавшуюся на удочку щуку, нелепой пьянчужке из грязной пивной, случайной попутчице, с которой на миг свела жизнь. Автор ощущает себя неразрывной частью этого мира, с которым у него общая радость, общее горе, общая судьба.

 

Бурый коршун, за мышью нырнувший в траву,

на тропинке слизняк и на ветке улитка —

верный знак, что ещё не закрылась калитка

в дом, где я с неких пор ненароком живу.

 

В этом доме не всё, как хотелось бы всем —

слизняку под ногой, и улитке, и мыши,

да и коршун хотел бы, наверно, — повыше,

да и я здесь, похоже, не к месту совсем.

 

Но живём, раз пришли. Кто-то носит корону,

а кому-то и шапку осилить невмочь…

Обмину слизняка и улитку не трону,

жаль, что мыши уже мне ничем не помочь.

 

Это стихотворение, в котором нет ни слова о поэте и поэзии, быть может, говорит нам гораздо больше о сущности искусства, чем обширные программные рассуждения и декларации. Если бы суть искусства сводилась только к мастерству, к совершенству, человечеству хватило сотни-другой непререкаемых шедевров, и творческий процесс остановился бы много лет назад. Если бы суть искусства сводилась к раскрытию философской и религиозной истины, учёные труды и пророческие откровения сделали бы его ненужным. Но последний смысл искусства, наверное, в той или иной степени соотносится с любовью, и в этом, быть может, кроется спасение для творчества и для творцов. Основа поэзии — это умение выстрадать чужую боль и соотнести её с собственной болью, умение пережить чужое как своё и подать своё как чужое. Поэзия делает отчётливой внутреннюю жизнь художника, открывает её для другого человека и его любви. Но это становится возможным только тогда, когда сам поэт с любовью открывается миру и людям, не как пророк, не как шут, а как соучастник общего бытия. Искусство становится местом встречи художника и зрителя, автора и читателя, и если эта встреча освящена любовью, как в лучших стихах Владимира Авцена, на задний план отступают и поэтическое мастерство, и философская глубина. Ведь каждая такая встреча, как и каждый человек, индивидуальна и неповторима, она надёжно хранится где-то вне времени и пространства, несмотря на мириады других встреч и других стихов, которые были до и которые будут после нас.

 

Алексей КУРАЛЕХ

ДОНЕЦК

 

 

 

 

 

 

 

--------

 

1 Отца-матери, родителей (идиш)

 

2 Сердце, сердце, сбрось оковы И забудь печали гнет Г. Гейне (нем)

 



КОММЕНТАРИИ
Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).

2012-09-04 13:16:26
Владимир
Украина, Донецк
Одно могу сказать - хороший поэт Владимир Авцен. А это значит, что останься он здесь, Героем Украины не стал бы.

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!
Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий*

Осталось символов

  При полном или частичном использовании материалов ссылка на Интеллектуально-художественный журнал "Дикое поле. Донецкий проект" обязательна.

Copyright © 2005 - 2006 Дикое поле
Development © 2005 Programilla.com
  Украина Донецк 83096 пр-кт Матросова 25/12
Редакция журнала «Дикое поле»
8(062)385-49-87

Главный редактор Кораблев А.А.
Administration, Moderation Дегтярчук С.В.
Only for Administration