ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 25 апреля, 2024 год

1.

Зайдя в этот чудом ещё не разваливший- ся трехэтажный дом, вы можете, как явствует из рекламы, облепившей единственный подъезд: а) сделать срочное цифровое фото за 5 мин; b) отыскать свою потерянную половину, посетив брачный клуб «Жизнь»; c) вылечить болящие зубы в частном стоматологическом кабинете; d) дать рекламное объявление во всех газетах и TV; e) задать несколько деловых вопросов сотрудникам ком- паний «Лидер Кредит» и «Финансовый Холдинг Самсон» и f) наконец, ре- шить свой квартирный вопрос с помощью союза риэлторов и оценщиков агентства недвижимости «Квартал».

В цоколе приютился мясной склад. На втором этаже — таинствен- ная перманентно закрытая дверь с не столько успокаивающей, сколько устрашающей табличкой: «Объект под охраной». На старинной кованой лестнице вы, вероятно, встретите двух-трёх скучающих курильщиков, ды- мящих дорогими сигарами и попеременно стряхивающих пепел в чугун- ную пепельницу, прибитую (чтобы не украли!) прямо к решетке. Рядом со входом, за углом, на холодной бетонной плите облюбовали место ночлега бомжи. Главная вывеска над этим странным подъездом концептуально гласит: «Не откладывай жизнь на завтра».

Полуциркульные арки. Венецианские окна. Беспрерывная игра наплы- вающих друг на друга ажурных теней. Собственно, дом построен в 1840-х го- дах и, похоже, более чем за полтораста лет ещё ни разу не ремонтировался. В войну здесь рухнуло деревянное перекрытие. Его кое-как восстановили. Местная легенда повествует об одной умалишённой жилице квартиры номер шесть, которая едва ли не ежечас- но выбегала на улицу с криками: «Крыша валится! Вы видите? Крыша вот-вот упадёт!». Крыша обитательницы коммунал ки дав- но съехала, и закончила жизнь эта бедная женщина, как и полагается, на Сабуровой даче.

Не знаю, может, и прав был Гераклит Темный: психее при- сущ самовозрастающий Логос. Интересно, что же присуще психее этого абсурдного дома? Наверное, само- возрастающая агония Ничто. Небытие. Мэ он. Чистая негативность элейцев. За последние три десятка лет дом пару раз горел, о чём напоми- нают руины, выбитые стёкла и провалившие- ся ступени лестницы чёрного хода. Метаста- зы разрушения здесь ощущаешь всем нутром. Густею щая день ото дня паутина трещин… Рас- ползающиеся пятна грибков на сырых стенах… Пожалуй, если и есть у этого дома нечто до- стойное взора истинного эстета, то это отнюдь не пыльная лепнина, что тщится выдать себя за украшение фасадов. Это поросшие мхом и-де- ревцами живописные горбы и впадины выходящих во двор стен, раскосы оконных рам, расщепы и обвалы углов и, конечно же, обломки кирпичей, торчащих из-под невыносимо грязной облупленной штукатурки.

Собственно, на кой-чёрт мне пришло в голову поселиться в квартире номер пять дома номер семь по Бурсацкому спуску? Вопрос, разумеется, риторический.

2.

Говорят, в той комнате, которую я занимаю, в XIX веке обитали монахи. И не просто благочестивые мужи, а особые, «певчие». Да, именно. Ибо сей «певческий дом» некогда принадлежал Покровскому монастырю. И вполне возможно, что на столике, что у изразцовой печки, да, да, именно там, где сей- час покоится мой ноутбук, лет эдак сто двадцать тому назад стояла бруталь- ная металлическая кружка с водой какого-нибудь брата Епифания… Впро- чем, здесь вполне могла лежать и Библия некого батюшки Варфоломея…

Сейчас монастырь a) стал не просто Покровским, а Свято-Покровским (видимо, у послушников прибавилось святости); b) отгородился от нашего дома глухой кирпичной стеной; c) сокрылся, т. е. буквально исчез из преде- лов мирской видимости, как минимум, по причине разросшихся густых крон деревьев. Из девятнадцати монастырских куполов из моего окошка не видно ни одного. Зато отсюда открывается великолепный вид на архиерей- ский дом и… грандиозную, многоцветную, навер- ное, самую большую в округе помойку. А еще — на пустырь, что остался от снесенного по соседству дома и теперь используется для выращивания ко- нопли некоторыми её местными ценителями.

Ну да ладно. Будет жаловаться. Ведь живу я, можно сказать (уж простите за пафосный штамп), «в самом сердце исторического города», откуда он-то и «начал быть», точнее, хаотически в разные стороны произрастать. То бишь, живу я в онтологическом центре своей любимой ма- ленькой урбанистической вселенной, в нескольких минутах хода от слияния двух полувысохших речушек, в нескольких сотнях метров от самого древнего в этих местах барочного храма, прямо под стенами монастыря, если хотите — за монастырской оградой. На са- мой что ни на есть границе сакрального и профанного градов. И наиболее восхитительное в этом пограничном доме — просыпаться и засыпать под нежный, протяжный, гулкий, страстный, томный, зовущий, печальный, завораживающий колокольный перезвон.

3.

Знаете, что такое коммуналка? Это разбегающиеся из каждой точки во все стороны пауки и тараканы… И в какое бы место вы ни ткнули паль- цем, картина будет та же самая. Нет ни центра, ни периферии в этом неусып- ном бегстве сил тьмы. Вечная экспан- сия во времени и пространстве кро- шечных черных шариков, судорожно перебирающих лапками. Бесконечное развертывание всего во всем вовнутрь и вовне. Безграничное аморфное раз- растание ничто в нечто, пребывающее всегда-и-повсюду. Стоп. Что-то это мне напоминает. Ах, да. «Areopagitic corpus». Сфера, центр которой везде, а границы нигде. О Боже! Что за без- божные мысли! Умолкаю.

4.

Люблю читать спокойные медитативные тексты. Например, «По- кровский мужской монастырь основан был в 1726 году, а в 1799-м обращен в архиерейский дом. Вследствие тесноты главного храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы, архиепископом Харьковским Амвросием собраны были значительные пожертвования на построение нового трехпрестольно- го храма. В 1896-м этот храм был освящен во имя Озерянской иконы Бо- жией Матери, каковая икона имела пребывание в монастыре с 30 сентября по 22 апреля; боковые приделы освящены в честь святого апостола Иоанна Богослова (с правой стороны) и святого Димитрия Солунского (с левой). В устроенной под этим храмом церкви во имя Трех Святителей церкви почи- вало тело святителя Мелетия, архиепископа Харьковского, перенесенное сюда из погребения, находящегося под монастырской Крестовоздвижен- ской церковью. В той же Трехсвятительской церкви (на северной ее стороне) в земле под полом находилась могила преосвященника Амвросия».

А еще люблю читать родословия и хронологические таблицы. Безраз- лично, какие именно. Это настраивает на философский лад. Выглядываешь в окошко и видишь, к примеру, архиерейский дом. И вдруг понимаешь, что не стоит сочинять верлибры. Бессмысленно. Потому что лучший верлибр уже сочинила история. Такие мартирологи непременно следует произносить вслух. Шепотом, нараспев, как стихи Басё или Мандельшта- ма. Например, «Хронологический список Харьковских архиереев». Тех самых, что титуловались вначале как епископы Слободско-Украинские и Харьковские, затем как епископы Харьковские и Ахтырские, а затем как епископы Харьковские и Богодуховские:

Христофор (Харитон Семенович Сулима) — с 1799 г. по 1813 г.

Аполлос (Тимофей Иванович Терешкевич) — с 1813 г. по 1817 г.

Павел (Павел Кондратьевич Саббатовский) — с 1817 г. по 1826 г.

Виталий (Виталий Борисов-Жегачев) — с 1826 г. по 1832 г.

Иннокентий (Илья Федорович Александров) — с 1832 г. по 1835 г.

Мелетий (Михаил Иванович Леонтович) — с 1835 г. по 1840 г.

Смарагд (Александр Крыжановский) — с 1840 г. по 1841 г.

Иннокентий (Иоанн Александрович Борисов) — с 1841 г. по 1848 г.

Елпидифор (Алексей Иванович Бенедиктов) — с 1848 г. по 1848 г.

Филарет (Дмитрий Григорьевич Гумилевский) — с 1848 г. по 1859 г.

Макарий (Михаил Петрович Булгаков) — с 1859 г. по 1868 г.

Нектарий (Николай Самойлович Надеждин) — с 1859 г. по 1874 г.

Савва (Иоанн Михайлович Тихомиров) — с 1874 г. по 1879 г.

Иустин (Иоанн Охотин) — с 1879 г. по 1882 г.

Амвросий (Алексей Иосифович Ключарев) — с 1882 г. по 1901 г.

Флавиан (Николай Николаевич Городецкий) — с 1901 г. по 1903 г.

Арсений (Александр Дмитриевич Брянцев) — с 1903 г. по 1914 г.

Антоний (Алексей Павлович Храповицкий) — с 1914 г. по 1918 г.

Нафанаил (Никодим Захарьевич Троицкий) — с 1920 г. по 1922 г.

Константин (Константин Григорьевич Дьяков) — с 1924 г. по 1935 г.

Иннокентий (Иннокентий Алексеевич Летяев) — с 1935 г. по 1936 г.

Иннокентий (Борис Дмитриевич Тихонов) — с 1937 г. по… 1937 г.

Не думайте, что история закончилась в 1937-м. Хотя для многих она закончилась именно в 1937-м. Но далее были Александр, Стефан, Нестор, Леонид, Никодим, Ириней и снова Никодим. Просто верлибр, как и жизнь в целом, можно начинать и обрывать в любом месте.

5.

Почему-то меня здесь принимают за иностранку. Уже несколько раз спрашивали: «что-то полюбили вы наши места, а вы, собственно, из какой страны приехали?» И соседи, и работники фирм, и охранник в супермаркете, и бородатый Леонид, заправляющий зажигалки. Видно, я как-то не так оде- ваюсь, на сумке надпись «Authentic Heritage Dockers», съехавшие набок очки, в зубах неизменная сигарета, в руках цифровая фотокамера, да и вид в целом слегка отмороженный. Обычно отвечаю: «Я из Голландии». Если и дальше пристают с расспросами, перехожу на шепот, будто открываю секрет: «На пару месяцев сняла здесь комнатку, пишу книгу об истории Харькова».

Кстати, о Голландии. Прожила я в небольшом городке Наймехен всего каких-то пять недель. Но сознание как-то очень сильно «оголландилось». Даже появились соответствующие привычки: утром — легкий завтрак, состоящий из чашечки кофе и кусочка голландского сыра, днем — трубка, набитая табаком, вечером — бесцельное фланирование по городу. Вот чего не удается воспроизве- сти в здешних условиях, так это: а) велосипедные прогулки по окрестностям (по причине отсутствия удобных дорожек, светофоров и пандусов); b) традицию вечерами пить кофе с книгой в руках, сидя в кресле за столиком в палисаднике, увитом цветами (по причине отсутствия кресла, столика, цветов, да и самого палисадника); с) ритуальное произнесение двух известных мне голландских выражений: «худеморхен» и «худенахт» (по причине отсутствия отзывчивой языковой среды); d) возможность зайти в ближайший cafe-shop (по понятной причине) и спокойно, как ни в чем ни быва- ло, произнеся «one joint, white snow, please», получить искомую ароматную игрушку стоимостью в 3 Euro, после чего, найдя укромное безлюдное местечко с видом на святого Стефана, глубоко затянуться и наблюдать, как густеют цвета, становятся более контрастными тени и расплываются контуры собора; e) привычку каждый день посещать какой-нибудь новый музей, а если в городе уже не осталось интересных музеев, садиться на поезд и ехать в соседний город: Хертогенбосх, Делфт, Бреду, Гаагу, Амстердам, или, скажем, Брюссель, Брюгге, Кельн, Париж. Все ведь рядом.

Музеи я смотрю вовсе не по-туристически. Просто у меня есть одно давнишнее хобби, связанное с детально разработанной техникой созерца- ния. Что-то вроде «медитации над картиной». Неспешно окинув взглядом экспозицию, выбираю какой-нибудь маленький шедеврик, например, ри- сунок братьев Лимбург, или картину Вермеера, или офорт Дюрера. Под- хожу на близкое расстояние, примерно сантиметров 70, и начинаю вгля- дываться. Не глядеть, а именно в-глядываться. Помните у Хайдеггера: «в-слушивание-в- бытие»? Так вот, это нечто похожее. А еще это похоже на «Ожидание забвение» Бланшо. Нужно долго забывать и забываться, ждать не ожидая и неожиданно дождаться того момента, когда образ вдруг «откроется», и… ступить за плоскость изображения, на ту сторону. В картину надо войти вовнутрь. Незаметно соскольз- нуть с поверхности в глубину. Оказаться в том веке, в то время года, в тот час дня. Расслышать шумы и голоса. Ощутить запахи. Обойти вокруг все изображенные дома, улыбнуться встречным, прикоснуться к предметам, насладиться шелестом деревьев и трав. Вжиться в каждую деталь. И когда реальность по ту сторону станет более реальной, чем, скажем, шаги и голоса посетителей за вашей спиной или звонок, предупреждающий о закрытии музея, вот тогда время замедлит свой ход и, возможно, даже совсем остановится. И тогда вы и в самом деле войдете «внутрь» образа, точнее, пройдете «через» него — в пространство без пространства, в форму без форм, в узкую щель между здесь и там, в за- зор между сейчас и тогда. Зачем? Не знаю. Может, затем, чтобы прожить какой-то момент еще одной не-своей жизни. К чему это я? Ах, да. Просто в моем любимом городе Харькове, мягко говоря, не так уж много музеев. Зато Харьков, нет, вы только не смейтесь, в самом деле немного похож на Амстердам. И не только специфически- ми запахами, которые совершенно идентичны на улице Клочковской и в кварталах красных фонарей. И не только немыслимым смешением лиц всевозможных рас и наций, цветов кожи и разрезов глаз.

Речь идет о визуальных образах города. «Харьков — тот же Амстер- дам». В особенности, если вы выйдете поздно вечером, когда уже на улицах не видно лиц, а на набережных — мусора, и побредете вдоль здешних ре- чушек в тот час, когда загораются огоньки, и отыщете ракурс на церковку, отраженную в воде…

6.

В доме номер семь до недавнего времени было шесть квартир. И в каждой — по три семьи. Выходит, восемнадцать. Плюс флигель. Итого — девятнадцать. Нумерологический символизм явно хромает. Не три, не четыре, не семь, не девять, не двенадцать и не тринадцать. Даже не сорок, в конце концов. Никакой такой особенной мистической логики из этих цифр при всем желании не выудишь. Интересно, что число девятнадцать значило у пифагорейцев? Впрочем, неважно. Зато число девятнадцать почему-то совпадает с количеством монастырских куполов.

Сейчас заселены всего две квартиры, пятая и шестая. И флигель. Но сколько на самом деле здесь обитает людей, сосчитать не так-то просто. Кто-то вселяется. Кто-то выселяется. Кто-то раз в году появляется и тут же исчезает. Комнаты то и дело сдаются внаем, и постоянно мелькают все новые лица. «Гипостазис», как сказали бы стоики и Плотин.

Любопытно узнать, как складываются судьбы обитателей этих тру- щоб. Как скрещиваются. И как расходятся. И как взаимно мерцают, нераз- дельно и неслиянно. Население коммуналок есть вечное гипостазирова- ние. Одна ипостась исходит из другой, в свою очередь, порождая другую.

7.

Говорят, последнюю треть века XX в. моей комнате жили весьма не типичные для здешнего бандитского района тихие, донельзя спокойные и мирные старички: Софья Соломоновна и Давид Аронович. Они практиче- ски не выходили из своей комнаты. О них никто ничего не знает и никто ничего не помнит. Разве только имена. И еще-то, что они однажды взяли и уехали. И никто не знает и не помнит, зачем и куда они уехали. Просто взяли и в один миг исчезли. Так же тихо, донельзя спокойно и мирно.

И никто не знает и не помнит, как и зачем они жили, куда и почему уехали, когда умерли и умерли ли вообще, не говоря уже о том, жили ли они на самом деле в квартире номер пять. Действительно, ну что это за жизнь такая: тихая, донельзя спокойная и мирная… Прямо-таки orphicos bios — «жизнь орфическая». Уединенная и молчаливая… Призванная из-за- бытия и исчезающая, видимо, там же, в за-бытии.

Нелепые бурсацкие орфики, я представляю Вас такими: a) сутулыми; b) растерянными; c) вечно глядящими под ноги и что-то бормочущими на идиш о невозможности возвращения; d) почти всю жизнь прожившими рядом с разрушенным Храмом чужой веры; e) так и не вернувшимися на свою истинную отчизну. Потому что никто не знает, что такое истинная отчизна: ни эллины, ни иудеи. Потому что путь, которым можно вернуть- ся, не есть истинный путь. Примерно так мог бы сказать даос, или, к при- меру, христианский аскет, буддийский отшельник, гностик, герметист, халдей, суфий, хасид и иже с ними. Примерно так думают некоторые жители дома номер семь.

8.

Орфизм произошел от дионисийства. Или наоборот: дионисийство — от орфизма. Какая разница? В сущности, никакой, если вспомнить о том, что они являют собой своего рода два противоположных пути к одной и той же неуловимой и непостижимой истине. А истина, как известно, в вине (во всех смыслах последнего слова). Одно из подтверждений тому — дионисийствующая менада, известная всей округе под прозвищем «Ирка- алкоголичка», единственная обитательница флигеля дома номер семь. Уж ее то, в отличие от Софьи Соломоновны и Давида Ароновича, все знают и все помнят. Она у всех на виду. Все удивляются, как так можно: нигде не работать и столько пить? За всю свою не тихую, весьма беспокойную и далеко не мирную жизнь Ирка-алкоголичка работала всего-то две недели: продавала газеты в метро. Надоело. Бросила (конечно же, продавать газе- ты, а не пить). После очередного продолжительного запоя ее, вместе с оче- редным предположительным мужем, выселили из квартиры. Да не просто, а с громким публичным скандалом.

На Бурсацкий спуск в тот день съехалось множество корреспонден- тов телевидения, тут и там мелькали камеры, щелкали фотовспышки, туда-сюда сновали десятки зевак. Цель этой, прямо скажем, не слишком художественной акции была вполне благовидной и в меру воспитательной: показать другим, как это нехорошо много пить и годами не платить за квартиру. Итак, служители правопорядка связали алкоголиков за руки и ноги, выволокли на улицу под всеобщие овации, охи, вздохи и улюлюка- нье, погрузили в милицейскую машину и увезли в неизвестном направле- нии. В полифоническом аккомпанементе этого перформанса при желании можно было различить: a) вой сирен; b) гневные, отнюдь не цензурные вы- крики участников акции, а также вольных и невольных свидетелей; c) жа- лобные причитания сердобольных старушек. Квартиру наглухо заколоти- ли и опечатали. А поучительный телесюжет показали законопослушным жителям города, мол, глядите нам… Чтоб не повадно было. Каково же было удивление соседей, когда менада и ее гипотетиче- ский муж спустя всего лишь пару недель вновь преспокойненько всели- лись в свою квартиру, где проживают и поныне. И, надо сказать, с утро- енной жизненной энергией продолжают свое беспробудное дионисийское дело… Да и за квартиру по-прежнему не платят. Возможно, им отвалили немалую сумму за эту PR-акцию. Впрочем, не знаем, и никогда не узнаем: ignoramus, et semper ignorabimus, как говорили агностики. А ведь жизнь в доме номер семь если чему и научает, то именно агностицизму. Я вот все думаю. Какое слово более адекватно для описания этого дома: «агностос» или «аррэтос»? Непознаваемый или невыразимый? Или и то и другое. Или ни то, ни другое. Или и то, и другое, и ни то, и ни другое. Да уж.

9.

Знаете, что меня всякий раз, снова и снова, с воистину неугасающей, если не сказать со все возрастающей силой повергает в шок, когда я откры- ваю дверь квартиры номер пять? Огромное количество каких-то тазиков, баклажек, банок, бутылок, вёдер, лоханок, мисок, кастрюль и корыт, на- полненных водой. То ли крестильня, то ли купальня. Ни дать, ни взять, какое-то святилище для совершения архаических ритуалов очищения. Целый мистериальный комплекс. Малые Элевсинии. Бурсацкий бапти- стерий.

Нет, иногда все же не прав был Гераклит Темный. Не все меняется и не все течет. В квартире номер пять дома номер семь осуществляется тор- жество стоячей воды! Никакими доводами рассудка не подтверждаемое. Здравым смыслом не подкрепленное. Физически и метафизически безо- сновное, каузально неизъяснимое, абсурдное торжество абсолютного за- стоя — гимн неизменной и нетекучей воде!

Может, в доме нет душа? Разумеется, нет. Отсутствует горячая вода? Конечно же, отсутствует. Сломался сливной бачок в туалете? Понятное дело, сломался. Да, но, простите… Ведь «панта реи»… Нет, оказывается, не «панта» и не «реи». Да здравствует стоячая вода! Не-движность! Не-ум! Не- деяние! Нирванное отсутствие ванной!

Застывшие лужицы вечного покоя. Иногда в легкой ряби этих кружа- щих повсюду омутов отражаются трещины потолков и пролетающие мухи. Маленькие сакральные островки не-жизни. Не-смерти. Не-понимания.

10.

Однажды Чехов, отчего-то невзлюбивший Италию, написал в своем дневнике: «Рим — тот же Харьков». В контексте настроений Антоши Ча- хонте это, вероятно, должно было значить нечто вроде: «Рим — наигнус- нейший, грязный, скучный провинциальный город». Однако харьковские краеведы-патриоты, вовсе не желающие признавать подобных коннота- ций, с легкостью необычайной инвертируют порядок слов, да и весь смысл фразы: «Харьков — тот же Рим». Ох уж эта самообольстительная иллюзия. «Нас возвышающий обман»…

«Харьков — тот же Рим». Эту сентенцию, должно быть, особенно при- ятно произносить тогда, когда вашему взору предстают забавные подме- ны. Вместо собора святого Петра — псевдовизантийская Благовещенская церковь. Вместо набережной Тибра — заросшая заводь зеленой речушки Лопань. Вместо конной статуи Марка Аврелия — манизеров монумент Кобзарю. Вместо триумфальной арки Септимия Севера — конструкти- вистский шедевр Госпрома. Вместо капитолийской волчицы — скрипач на крыше. А вместо форума Романум — бескрайняя площадь Свободы.

Способность чувствовать по принципу «подобное — подобным» уже Парменидом была обозначена как эстезис. Н-да. Понимаю, что все можно сравнивать со всем, но не до такой же степени. Аналогия «Харьков-Рим», на мой взгляд, корректна лишь в трех моментах: a) чрезвычайная грязь на улицах; b) повсеместные живописные руины в центре; c) наличие ката- комб. Уж поверьте мне, параллели точные и неоднократно проверенные длительными прогулками по обоим городам.

Вообще, по моему глубокому убеждению, при обретении определен- ной дистанции «философической отрешенности» от бытия, в принципе, совершенно безразлично, где жить и какие именно руины созерцать в раз- мышлениях о, так сказать, «бренности, суетности и преходящести всего». Не все ли равно, глядите вы на город с холма Палатин или с Университет- ской горки? Не все ли равно, что перед вами — каменоломни Колизея или развалины дома в Классическом переулке? Не все ли равно, что рассма- тривать — гравюры Пиранези или офорты Макова

«Нет, далеко не все равно» — с грустным вздохом отвечу на собствен- ный же вопрос. Мне знакомы лишь два «вечных города» на этой земле. В одном из них вечно бьют фонтаны, и отовсюду льется вода. Несметные по- токи живой серебристой субстанции ежесекундно проливаются из камен- ных и чугунных пастей львов, бесчисленных источников и труб. И куда бы вы ни взглянули, какой бы улицей ни пошли, за какой бы угол ни завер- нули — всюду встретите одно и то же: ликующе возносящиеся и с шумом низвергающиеся кубометры прозрачных вод. «Вечный город» — это ни на миг не утихающая симфония радужных брызг и струй, похоже, совершен- но равнодушных к архитектурным декорациям, будь то линейный фасад палаццо Фарнезе, портик Пантеона или назойливое барочное великоле- пие вокруг тритона и крылатого коня фонтана де Треви.

Но есть и другой образ «вечного города». В его душной обезвоженной каменной оболочке, в его сточных ямах и высушенных канавах, где некогда текли реки, в его мелких озерцах, болотцах и лужицах застыл лик унылой, сонной вечности. «То кинун акиэтон» — неподвижный перводвижитель. Разгоряченные крыши и раскаленный асфальт. Гераклитов поток давно иссяк. Кажется, становление становящегося здесь навеки уступило место бытию ставшего.

Харьков — это типичный «фонтан истощения». Иногда в этом цар- стве дремлющего безвременья встречаются странные дома с тазиками, ба- клажками, банками, бутылками, вёдрами, лоханками, мисками, кастрю- лями и корытами, наполненными водой. В них-то и свершается таинство недвижности, мистерия стоячей воды, которой неоткуда, некуда, да и не- зачем течь.

11.

Когда иудейско-бурсацкие орфики Софья Соломоновна и Давид Аронович внезапно исчезли из квартиры номер пять, их комнату вирту- ально заселило целое театральное семейство: отец, мать, их сын, его жена, их дочь, ее муж, их дочка и кошка Лиза. «Бедная Лиза»! Только она в этом семействе не играет, а живет по-настоящему (то и дело производя на свет все новые и новые генерации котят). Все же остальные члены театрального семейства без устали играют в настоящую жизнь. Например, «фамильяр- ничают». Так я называю игру квази-само-номинаций: чехарду фальшивых фамилий и псевдонимов, меняющихся с легкостью, как гримы и маски. В театральной семье почему-то все имеют разные фамилии: Шевцова, Гирш, Черкашин, Буланина, Хейфец, Боданская, Квитка и т. д. А еще члены се- мейства служителей Мельпомены «безместничают». Так я называю игру квази-само-адресаций: чехарду мест, домов, адресов и прописок, что с из- вестной долей условности можно назвать «болезнью квартирного авантю- ризма» или «игрой в недвижимость». Все члены театрального семейства живут порознь: в разных районах и квартирах. И прописаны повсюду. Пу- стующие комнаты сдают внаем, покупают, меняют, продают, перепрода- ют… И, надо же, при этом большую часть жизни бедные служители Мель- помены проводят на крохотной неблагоустроенной даче за городом!

Словом, сплошное лицедейство. Homo ludens. Что вы хотите, «жизнь есть театр». Хотя… Похоже, они играют и в свою принадлежность миру театра. Жалкие актеришки! Знаете, почему это семейство именуют театральным? Отец когда-то давно, гово- рят, действительно был актером в театре русской драмы. Мать работала там же, правда, суфлером (эту роль она играла и в семейных отношениях). Но вот их сын Валентин продолжил династиче- ское увлечение странным образом. Он устроился в театр… электромонтером. Его жена работает там же… гардеробщицей. На вопрос: «кем вы работаете?» Валентин эдак уклончиво отвечает: «Я театральный работник, вот уже сорок лет в оперном театре». И никогда не упускает возможности небрежно бросить фразу вроде: «Думаете легко работать на сцене?» или «Моя жена се- годня очень устала, у нее было два спектакля!!!»

Именно у завзятого театрала Валентина (иногда, правда, он пред- ставляется Романом, но последние года два он Валентин) мне и довелось снять комнату. Хозяин блистательно сыграл свою роль, т. е.: a) взял деньги за два месяца вперед; b) передал мне ключ; с) с неподдельной тревогой в голосе сообщил, что единственный работающий кран, расположенный на кухне, течет непрерывно тонкой струйкой: сорвана резьба, и потому кран нельзя ни открывать, ни закрывать; d) смущенно признался, что туалет находится на черной лестнице, ход с улицы на которую не запирается, а окна выбиты, и еще посоветовал ввиду отсутствия бачка ходить туда со своим ведром и при этом соблюдать осторожность, так как доски прова- ливаются, а ступени сломаны; e) показал длинный лабиринтоподобный ход к холодильнику, который почему-то находится в комнате хозяина, и всем своим видом выражая крайнюю степень доброжелательности и даже своего рода сострадания, честно сознался, что холодильник старый, не мо- розит и течет, но продукты в нем хранить все же можно; f) с равнодушной миной сухо проинформировал, что купаться здесь, в общем то, негде, если не считать корыта на кухне, в которой, правда, нет двери, но ведь где-то по соседству, наверное, есть сауны; g) поведал, что мусор нужно выносить во двор, но поскольку бак давно украли бомжи и сдали на металлолом, то пакеты с отходами можно бросать прямо из окна на большую помойку и h) на все лето уехал на дачу, оставив вместо себя, очевидно, в качестве полно- мочного представителя… кошку Лизу. Finita la commedia. Занавес.

12.

Любопытно, почему о жильцах говорят: вселились, а о нежильцах: выселились. Ведь не человек вселяется, а в человека вселяются. Отчего-то вспоминается богословское: «Боговселение». Я бы сказала так: «небо- вселение-в-человека». «Маленьким небом» называет человека Филон Александрийский. Вселение-человека-в-мир-и-его-выселение? Или на- оборот? Мира-вселение-в-человека-и-его-выселение? Вселение и вселен- скость. Надо будет как-нибудь подумать об этом.

13.

Дом под снос. Этим сказано все. Обреченность. Заброшенность. Эк- зистенция, зависшая на волосок от гибели. Апокалипсическое пережива- ние полноты бытия, которое вот-вот может быть отнято.

Чем выражение «дом под снос» отличается от, скажем, «человек смер- тен»? Ведь все мы, человеки, по сути, те же дома под снос. Нет, все же раз- ница есть. Человек, как известно, смертен внезапно. А дом под снос — это все равно что приговоренность к смертной казни. Камера ожидания. Оста- ток дней после объявления диагноза: неизлечим, летальный исход.

Забавно, но многие обитатели дома номер семь вселились сюда имен- но потому, что знали диагноз. Думалось, дом вот-вот снесут, а жильцам взамен дадут роскошные квартиры… Как бы ни так. Расчет в корне невер- ный. Здесь десятилетиями живут в надежде на то, что дом вот-вот снесут. Живут и умирают. Точнее, так: живут, рожают детей, дети тоже рожают детей, те тоже рожают детей. А потом все по очереди умирают. А дом все стоит. И продолжает рушиться.

Такая вот эсхатология никогда не наступающего конца. Memento mori, господа. Видимо, дом номер семь это что-то вроде пенитенциарного заве- дения, основная миссия коего — избавить человека от легкомысленности и обучить его тонкому и увлекательному искусству умирания: ars moriendi.

14.

Квартиры дома номер семь автономны, но есть место, в котором они словно бы начинают перетекать друг в друга. Это своего рода «метакос- мион», межмировое пространство, которое, если верить Эпикуру, отделя- ет один мир от другого, благодаря чему возможно формирование новых миров. Нет, «метакосмион» не только отделяет, но и соединяет миры. И вообще то, не только боги обитают в таких междумириях.

Коммуникативное пространство всего-и-всех-разделения-и-смешения именуется «черный ход». Это практически уникальный случай воплощения принципа римского атриумного дома на Бурсацком спуске. Сим- вол соседской соборности, дворик-колодец с выбитыми балясинами на перилах полусгнившей лестницы позапрошлого столетия объемлет всех жильцов, а равно и работников фирм по горизонтали и вертикали вокруг единого места всеобщего общения: все-со-общения.

Прототип атриумного дома — крито-микенский мегарон, перекрытое каменной плитой огороженное священное пространство. В центре оного — алтарь. Античный дом с внутренним двориком можно считать позднейшей вариацией на тему этого прототипа. Что могло служить центром такого дворика? У греков, скорее всего — статуя богини до- машнего очага Гесты. У римлян — не знаю. Наверное, тоже статуя бога, или бассейн (имплювий), или скульптурные портреты знатных предков, или пенаты.

В этот ряд так и тянет саркастически вписать наш Бурсацкий атриум. В его центре — зияние пустоты. Черный провал. Сакральная вертикаль в центре соединяет темный и сырой подвал — Аид хтонического низа — с растянутыми под потолком веревками, на которых сушится белье. Такая вот модель Миро-Здания. Духовная вертикаль дома — черный ход. В его иерархической выси словно бы развешены белые флаги: мы сдались. Бытие сда- лось перед бытом.

И может быть, поэтому наш священный атриум никак не отмечен присутствием художественного вкуса. Черный ход напичкан, выражаясь эвфемистически, не слишком уж притязательными предметами: старыми холодильниками, унитазами, горшками, ведрами, бочками, ящиками, ко- робками, ботинками, калошами, досками, палками, швабрами, тряпками и проч. Ну почему? Почему, скажите на милость, мы так живем

Каждый вечер на черный ход вываливает, помимо десятка крыс, луч- шая часть курящего населения дома и часами дымит у раскрытого окошка с видом на Покровский, Успенский и Благовещенский — три главных кафе- дральных собора города. Обсуждаются животрепещущие темы, от полити- ческих битв в парламенте и цен на овощи до абстрактно-метафизических проблем бессмысленности жизни, наивного богоискательства и судеб рус- ской интеллигенции. Именно здесь происходит «разгерметизация» жильцов. Капли «эго» самости растворяются в океане безличного абсолюта, отчего-то не испытывая при этом ничего похожего на обещанное мистиками транс- цендентальное блаженство. Просто индивидуальное бытие расплавляется в общем коммунальном месиве, только и всего. Здесь разгораются конфлик- ты, и здесь же происходит временное примирение. Здесь сводятся счеты и ставятся ультиматумы. Но здесь же слышен и исповедальный шепот, может, самого последнего предела приближения к неизъяснимому и несказанному, стихший тон задушевного разговора. Откровения и признания, так же, как и новости со сплетнями, перетекают из одной квартиры в другую, образуя постмодернистскую человечью ризому. Все смешивается со всем. Все взаи- мопроникает. К ночи эхо прожитых жизней безрадостно и безучастно сти- хает, бытие стекает в воронку — черную дыру черного хода.

15.

Язык — дом бытия. Дом — язык бытия. Бытие — язык дома. Безъязы- кость. Бездомность. Небытие. Никчемность-и-бессмысленность-всего.

16.

В комнате напротив моей, симметрично по отношению к театральному семейству, долгое время жила колдунья, которую звали Мария Федоровна. Впрочем, может, она была и ведьмой. Лично я не слишком разбираюсь в тонкостях дефиниций. Помнится, согласно классификации Эдварда Эванса-Притчарда, читавшего лекции для студентов Оксфорда, колдовством может считаться магия во благо и во вред, а ведовством — только лишь во вред. Может, я и ошибаюсь, но Марию Федоровну оксфордский профессор, скорее всего, причислил бы к ведьмам.

Большую часть года Мария Федоровна проводила за городом, собирая волшебные травки. Затем она их сушила, смешивала, сортировала, раскладывала по отдельным пакетикам, кулечкам, сверточкам и баночкам. А потом продавала под видом целебных снадобий. Вы возразите: «ну почему ведьма? Простая знахарка». Нет, скажу я вам. Самая настоящая ведьма.

Раз сын соседки из шестой квартиры заболел, и та обратилась к Марии Федоровне, мол, помоги вылечить ребенка. Ведьма посоветовала выкупать малыша в ванне, добавив в воду одну целебную трынь-травку. Мама пригото- вила ванну, в полном согласии с ведьмовским рецептом, но, прежде чем иску- пать сына, на всякий случай сунула в воду свой указательный палец. И тут же одернула руку в шоке: боль острейшая. Точно ошпаренный кипятком, палец покраснел, кожа потрескалась и облупилась. Чуть фаланги не лишилась. Сла- ва Богу, малыш остался жив благодаря интуиции мамы. А Мария Федоровна несколько дней йорнически вопрошала: «Как самочувствие мальчика? Уже лучше?» — и все никак не могла понять, почему же ее рецепт не подействовал.

Погибла ведьма при весьма странных обстоятельствах, от собствен- ного же ведовства. За месяц до гибели она пустила в комнату молоденькую квартирантку -девушку с выпученными стеклянными глазами. Последнее, что видели соседи, это приготовление ими обеими огненного напитка, на- стоянного на травах, кореньях и лимонах. В какой-то миг жизнь в комнате Марии Федоровны подозрительно затихла. Соседи несколько дней теря- лись в догадках, что же происходит за дверью. Наконец, мучимые любопыт- ством, они вызвали милицию. Дверь взломали и обнаружили окоченевший скорченный труп ведьмы. Рядом — опрокинутый стакан с огненной водой. Квартирантки с прозрачными глазами и след простыл. Вместе с нею пропа- ли все драгоценности и золотые вещи. Сняты были даже золотые коронки и кольцо с трупа Марии Федоровны. Знающие люди (а среди соседей по ком- муналке всегда есть «знающие люди») говорят, что старая ведьма передала все свои секреты молодой. В общем, круговорот ведьм в природе.

17.

Собственно, на кой-чёрт мне пришло в голову поселиться в квартире номер пять дома номер семь по Бурсацкому спуску? Вопрос, конечно же, и вовсе не риторический. Этот дом мне приснился. И комната тоже. Нет, вы все неправильно поняли. Не в том смысле, что этого дома не существует. Просто когда то, лет семь тому назад, когда я жила на окраине города, в квартире, в которой практически все — двери, оконные рамы, ванная комната — было выкрашено в черный цвет, и которая была до предела забита всевозможными книжками, папками, офортами, репродукциями, фотографиями, букетами, музыкальными инструментами, а также отовсюду привезенными крестика- ми, камушками, ракушками, шишками, подсвечниками, иконками… Так вот, тогда мне приснился сон: я живу в просторной квадратной белой комна- те. В ней всего лишь два предмета: компьютер и пианино. Выхожу из дому, а передо мной — слияние двух рек и купола, купола, купола.

Семь лет я искала эту комнату и этот дом. И, наконец, нашла. Жаль вот только, пока не понимаю, стоит ли перевезти сюда мое старинное пиа- нино «Братьев Дидерихс»… Отсутствие пианино — единственное несоот- ветствие вещего сна и вещной реальности. Это своего рода неразгаданный коан квартиры номер пять дома номер семь по Бурсацкому спуску.

Пронойя — буквально: «пред-знание». Провидение. Пронойя или паранойя? Надо будет как-то подумать об этом.

18.

Пред-решенность. От-решенность. Вот два слова, которыми полностью охватывается жизнь в этом доме.

19.

Знаете, что такое «праксис»? Оказывается, это не просто делание, а моральное действие, которое исходит от субъекта и возвращается к субъекту. Нечто противоположное созерцанию. А что такое созерцание? Это нечто противоположное праксису. Т. е. состояние, в котором вы пребываете, когда часами вглядываетесь во фрагмент фрески Джотто или вслушиваетесь в тишину, оставшуюся после отзвучавшего Альбинони.

Ну, а что если нет фрагмента Джотто и музыки Альбинони? Не беда. Пребывать в созерцании, в принципе, можно где угодно и когда угодно, сосредоточившись на любом из предметов. Благо, в моей комнате почему-то оказались рядом: a) статуэтка Шакти; b) фотография курящего дзэн- буддистского монаха с посохом; c) иконописная копия Рублевского Спаса; d) акварель 1832 года, на которой изображены Пушкин, Жуковский, Кры- лов и Гнедич; e) альтовая флейта; g) кот Ежи; f) три бронзовых изделия, приобретенных на блошиных рынках Европы, а именно, подсвечник в виде ангела, пепельница и щипцы для сахара в форме крокодильчика.

Долгое созерцание убаюкивает. Долгий праксис утомляет. Между vita activa et vita contemplativa раскачивается маятник жизни в доме номер семь, пока не замечаешь, что праксис и созерцание — одно и то же. Даже в потоке забот и сует здесь чувствуешь присутствие какого-то глубинного спокойствия. Но даже в покое ничего-не-делания здесь чувствуешь присутствие какого-то морального действия, которое исходит от субъекта и возвращается к субъекту.

20.

Есть в доме номер семь одна пугающая особенность. Не знаю, как и приступить к ее описанию, ведь я не верю в истории про привидения. Но когда в квартире никого нет, и это абсолютно точно известно, вы вдруг совершенно отчетливо слышите, как стучит входная дверь. Или хлопает дверца холодильника. Или скрипят половицы.

Давно не читали страшилок? При- готовьтесь. Сейчас будет страшно. Итак, у одной из комнат дома номер семь — ужасная репутация. Это комната, приносящая не- счастье. Не дай Господь поселиться в ней!

Когда-то здесь жила чета слепцов. Го- ворят, оба были незрячи от рождения. Но их маленькая дочка — о, чудо! — оказалась зрячей. Впрочем, лучше бы ей не видеть. Когда девочке было восемь лет, она узрела, как ее отец набросился на мать и задушил. А потом отца суди- ли. И приговорили к смертной казни. И привели приговор к исполнению. Вот вам и Эдип с Антигоной. Не правда ли, сюжет, достойный Софокла или Шекспира

Несчастную девоньку забрали к себе какие-то далекие родственни- ки, и с тех пор она ни разу не появлялась в этом злосчастном месте. А в комнату вселилась вполне благополучная и достойная милая семья. Отец врач. Мать архитектор. Дочь библиотекарь. Сын школьник-отличник. Ох. Предупреждали ведь: «ужасная комната». А те: «не боимся мы, все это ваши предрассудки». И что вы думаете? Не прошло и двух лет, как отец потерял работу, вдруг объявил себя диссидентом и стал нещадно пить. И, в конце концов, повесился. Мать с горя выпрыгнула из окна. Дочь эмигрировала в США. Сын попал под трамвай. Продолжать? Нет, наверное, не стоит. По- пробую вспомнить историю повеселее.

21.

Я думаю, что не случайно слово «мент» произошло от латинского «mens», что означает: a) ум, мышление, рассудок; b) благоразумие, рас- судительность; c) образ мыслей, настроение, характер, душевный склад; d) сознание, совесть; e) мужество, бодрость; g) гнев, страсть; h) мысль, представление; i) мнение, взгляд, воззрение; j) намерение, решение, план, желание. Отсюда — «ментальность». Отсюда же и «ментио» — отмериваю, измеряю. Отсюда же и «ментиор» — лгать. Достаточно этого небольшого этимологического экскурса, чтобы понять, что «мент» следует произно- сить отнюдь не в нарицательном смысле жаргонного словечка, а с полной уверенностью в том, что это воплощение особого типа ментальности, свя- занного с мужественным, гневным, бодрым, совестливым и страстным душевным складом, предполагающим умение нечто отмеривать и лгать.

Итак, в доме номер семь живут два семейства ментов. Странное дело, блюстители порядка очень похожи друг на друга внешне. И даже жены их чем-то похожи друг на друга. И дети их тоже похожи. И биографии, и при- вычки, и походки, и улыбки, и манеры речи. Роднит их и удивительный обычай мыть пол в коридоре, включая записи с лагерными песнями на полную громкость. Понятия не имею, почему они так любят: а) мыть пол в коридоре; b) слушать невыносимые оглушительные вопли блатных песе- нок? Наверное, это как-то связано с их миссией блюстителей порядка.

Оба мента, Александр и Алексей, вселились в этот дом почти одно- временно, лет тринадцать тому назад. Обоим пообещали значительное улучшение жилищных условий, ибо трущобы в скором времени снесут. Но, увы, а может, и к счастью, сразу же после их вселения дом почему-то объявили памятником культуры. А памятник культуры со стенами тол- щиной почти в метр, если к нему не приложить специальных деструктив- ных (или деконструктивных) усилий, стоял, стоит и стоять будет на этой земле так же прочно, упорно и основательно, как человек, работающий в органах внутренних дел.

Зарплата у ментов маленькая, вот и приходится им, бедным, жить по принципу «что охраняешь, то и имеешь». А охраняют они киоски, магази- ны, склады, рынки и много еще чего. Поэтому когда жены ментов готовят на кухне, ароматы по всему дому разносятся довольно аппетитные. Соседи завидуют. Возможно, по причине зависти и рассказывают о них всякие не- былицы.

Согласно одной из сплетен, раз вызвали опергруппу, в состав которой входил наш мент (то ли Александр, то ли Алексей, точно не помню, но не так суть важно) на место ограбления какого-то продуктового магазина. Члены опергруппы успешно довершили грабеж. Тогда у нашего мента на- ступил золотой век: каждый день пил он коньяк, ел балык и закусывал суши. Однако золотой век длился недолго. Видимо, грабители оказались неопытными, и спустя пару недель их нашли вместе с похищенным и еще не распроданным товаром. Магазин предъявил счет. Выявилась недостача. Ментов вычислили. Пожурили. Но не посадили. А просто предупредили, мол, в следующий раз, когда будете отмерять, не так лгите. А если будете лгать, придется отмерить. Такая уж у ментов мен- тальность.

Лично я побаиваюсь наших блюстителей порядка. И когда они блюдут свой порядок, я обычно отсиживаюсь в своей комнате за мощны- ми непроницаемыми стенами с их удивительной как звуковой, так и ментальной изоляцией.

22.

Почему в моей комнате никогда не насту- пает полная тишина? Если попытаться записать sound-track на тему жизни в доме номер семь, то, судя по всему, придется микшировать такие звукоряды: а) звон колоколов; b) шелест деревьев; c) лязг трамваев; d) свист тормозящих машин; e) лай со- бак; f) завывание котов; g) жужжание мух; h) шум вечно текущего крана на кухне; i) погрюкивание сковородок, мисок, кастрюль; j) стук открывания- закрывания дверей; k) обрывки фраз, доносящихся с черного хода; l) скрип стульев и кроватей; m) музыкальный коллаж попсы, радионовостей, теле- рекламы и Генделя; n) бесконечные звонки в дверь и сигналы телефонов; o) чирканье спичек и зажигалок; p) тиканье будильника на столе; q) бой часов на колокольне Успенского собора.

Когда-то один просветленный монах бежал из больницы: ему мешало молиться ритмичное тиканье настенных часов. После смерти его причис- ли к лику святых. Пожалуй, в доме номер семь этот святой старец не вы- держал бы и часа.

И все же, несмотря ни на что, я уверена, что жизнь в этом доме способ- на подарить бесценный опыт внутренней тишины. Глубочайшей самосо- средоточенности. Собранности в точке не-здесь и не-теперь. Ибо именно в толще этого хаоса звуков, наверное, и сокрыто сокровище клада по имени silentium. Знайте, в квартире номер пять дома номер семь иногда, обычно ближе к ночи, звучит музыка абсолютного молчания. Слышите

Часы на колокольне пробили двенадцать. The rest is silence.

23.

Да. О колокольне Успенского собора, видимо, придется затеять от- дельный рассказ. И начать издалека. Дело в том, что кроме созерцания картин у меня есть еще одно хобби: крыши с высоты птичьего полета. Нет, это даже не хобби, а страсть. Необъяснимая, жгучая, неизбывная тяга в лю- бом городе, в какой бы ни забросила судьба, взобраться на какую-нибудь высокую точку: холм, башню, крышу, небоскреб — и застыть в совершен- нейшем изумлении. Замереть на несколько секунд (минут? часов? не знаю, ибо времени там не существует). И пережить бесконечный ужас восторга, когда дух захватывает, накатывают слезы и вы не можете вымолвить ни слова. Свобода парения. Полет сознания над крышами.

Таков вид Праги с малостранского холма Петршин. Таков вид Санкт- Петербурга с Исаакиевского собора. Таков вид Рима с купола Микеланд- жело. Таков вид Нью-Йорка с Эмпайр Стейт Билдинг. Таков вид Делфта с башни старого городского собора. Таков вид Пешта и мостов чрез Дунай с крепости Буды. Таков вид Кельна от макушки его фантастической готики. Таков вид Парижа с Эйфелевой башни… Достаточно

«Но ведь память это и есть душа» — говорил Августин Блаженный. Сколько же там хранится… Вообще, как известно, чем больше живешь на этом свете, тем меньше страсть к путешествиям. Все уже внутри. Внешний мир с его запахами, звуками, красками давно перекочевал во внутренний ландшафт памяти. «Душа моя, элизиум теней»… Стоит усесться поудоб- нее, закрыть глаза, углубиться в особый мнемонический тоннель, и все за- просто можно пережить вновь: черепичные крыши и мосты над Влтавой, розовый туман над Тибром, тесное пространство внутри оболочки купола собора Святого Петра, манхэттенский слик-тек…

К чему это я? Ах, да. Так вот. Вы, конечно же, можете мне не поверить, но все это ни в какое сравнение не идет с видом на харьковские крыши с колоколь- ни Успенского собора. Только что вы были у подножия. Под ногами лужи. Кругом ав- томобили. Несколько минут — и вы, аки боги, взираете на эти крохотные, в ладош- ке умещающиеся кварталы, игрушечные речушки, паучков-людишек и купола, ку- пола, купола, утопающие в зелени.

Собственно, на колокольню никого не пускают. Видите ли, — скажут вам, — идут ремонтные работы, и подъем опасен для жизни. Знайте, никаких таких работ там давно нет, и подъем совершенно без- опасен: главное не смотреть вниз, когда движешься по открытым металлическим лестницам, ибо может закружиться голова. Стоит тайно договориться со сторожем-смотрителем, и вы за небольшую плату получаете доступ… к тому, что, собственно, недоступно. Непереводимо ни на один язык мира — буде он словесный, образный или музыкальный. Разве что, на язык птиц. Или неба. Или вечности.

24.

Знаете, что такое коммуналка? Это пожелтевшие, помятые лица. Про- куренные голоса. Почерневшие зубы. И какие-то искоса, недобро, с подо- зрением глядящие сквозь вас мутные глаза. Странноватое ощущение, что это не люди, а какие-то «бесплотные тени царства мертвых», симулякры, движущиеся оцифрованные копии каких-то других, настоящих людей.

25.

Нет. Должно быть, не все действительное разумно и не все разумное действительно. И у нас нет никаких оснований не верить апостолу Павлу: 8

«Тот будь безумным, чтоб быть мудрым» . Впрочем, не все безумцы мудры и не все мудрецы безумны. Но уж так повелось, что в каждом доме под снос есть свой местный умалишенный. И какое благо, если он оказывается еще и мудр, в смысле слов апостола, т. е. лишен ума мирского, но обладает умом не от мира сего.

Речь идет о странном человеке по имени Евгений. Как только я впер- вые увидела его в курилке черного хода, в сорокоградусную жару напя- лившего на себя кожаную куртку, пьющего кипяток-чифирь, дымящего сигаретой, да еще и в наушниках, из которых доносились душераздираю- щие звуки «dram’n’bass», я сразу же про себя назвала его «Ев-Гений». Уж не знаю, производится это имя от «гения» или от «евгеники». Но наш слав- ный Ев-Гений, думается, вполне подходит на роль того, кого римляне име- новали «genius loci», т. е. буквально: «гений места». Необычайно худому долговязому Ев-Гению недавно исполнилось двадцать семь, хотя выглядит он на семнадцать. Ев-Гений родился на этот свет с какими-то врожденными болезнями (то ли порок сердца, то ли еще что-то), которые не позволили ему даже выучиться в средней школе, от- куда его на пятом году мучений выгнали со словами: «забирайте своего дебила». Пульс Ев-Гения, по словам его матушки, не превышает 40, давле- ние — 90 на 60. Целыми днями он спит, а ночами играет в компьютерные игры. Наивен. Громкоговорящ. Интернетозависим.

В жизни Ев-Гения отчетливо проявляются две страсти. Первая — это археология. Еще мальчишкой он начал свои вдохновенные опыты раско- пок во дворе своего дома, т. е. на самой что ни на есть исторической мона- стырской территории. Поначалу ему попадались гильзы и патроны. Потом — гранаты и пулемет «Максимка». По мере углубления в земные пласты находки становились все менее воинственными и все более ценными. Крестик, нож, книга 1844 года, перстень, ступка, церковный реликварий, серебряный кубок, пара золотых монет времен Николая I, медный грош 1731 года и еще много чего, о чем Ев-Гений осторожно умалчивает. На во- просы, что он делает с находками, черный археолог категорически отка- зывается отвечать, ссылаясь на то, что ему, дескать, интересен сам процесс поиска, а вовсе не его результат.

Вторая страсть Ев-Гения — это Канада. Почему-то парню взбрело в голову, что все несчастья его жизни обусловлены тем, что он родился не на своем месте. А его истинное место — Канада, и если он когда-нибудь, наконец то, скопит тысячу долларов, чтобы хватило на паспорт, визу и авиабилеты, то его жизнь изменится к лучшему. О Канаде Ев-Гений знает практически все. Знает ее историю, географию, топонимику, имена вы- дающихся деятелей и названия спортивных команд. За несколько лет он собрал многотысячную коллекцию фотографий и скачал из Интернета огромное количество всевозможной информации о жизни в Канаде. Он может в деталях рассказать вам, как лучше добраться до Ниагарского водо- пада, часами перечислять представителей тамошней фауны или названия улиц Оттавы, Торонто и Винипега.

Свободное от сна и компьютерного транса время Ев-Гений проводит в курилке черного хода. Там у него есть излюбленное местечко. Сидит он обычно на подоконнике, свесив длиннющие ноги на улицу из выбитого окна, по законам классической симметрии фланкированного двумя туа- летами (один из которых, с бачком, закрыт на замок, причем единствен- ный ключ от него находится у мента Алексея, второй же туалет, без бачка, вполне демократично распахнут всем желающим). В какое бы время суток, разумеется, кроме ночного интервала с часу до пяти (время льготных та- рифов на Интернет) и периода сна Ев-Гения (от пяти ночи до полудня), вы ни вышли на черный ход, вы увидите археолога-мечтателя с чашкой креп- чайшего чая в руке, извечной сигаретой в уголке ухмыляющегося рта, с плейером и наушниками, романтически устремившим свой взгляд к небу. Иногда он шепчет сам себе под нос: «В Канаду! В Канаду!»

Собственно, в этой жизни Ев-Гений ничего не делает, кроме разве того, к чему когда-то призывала человека хилонова надпись на храме Апол- лона в Дельфах. А, стало быть, изо всех отмеренных ему природой сил пы- тается познать самого себя. Признаться, из всех жильцов дома номер семь Ев-Гений мне почему-то наиболее симпатичен. Может, потому, что он не любит долгих разговоров, и уже на третьей минуте беседы, о чем бы она и была, вдруг отключается и совершенно некстати задумчиво произносит: «А в чем добро и в чем зло?». Или так: «А что есть истина?». Или: «А вы знаете, что такое смерть?». Не случайно жильцы насмешливо прозвали Ев-Гения «философом».

26.

В-мире-проживание с адресом «дом номер семь по Бурсацкому спуску» — это особый modus vivendi. Он имеет немало бесспорных преимуществ перед способом существования, привязанного к каким бы то ни было иным местам и складкам земной поверхности. Основные достоинства этого «modus vivendi», на мой взгляд, состоят в следующем: a) пьянящая внутренняя свобода и ощущение ни-к-чему-не-привязанности; b) возможность бывать на богослужениях в храме не только по воскресеньям и праздникам; c) ежедневное вкушение не обычных хлебобулочных изделий, купленных в супермаркете «Билла», а особого, вкуснейшего и ароматнейшего хлеба с хрустящей корочкой, который выпекают монастыре; d) тот знаменательный факт, что ближайший источник питьевой воды находится в каплице Святого Пантелеймона, а, стало быть, даже кофе и зеленый чай здесь непременно, волей-неволей завариваются святой водой; e) наконец, непосредственная близость двух рынков: благовещенского ба- зара и книжной балки — в который раз дают счастливую возможность еще раз убедиться в правоте мудрых слов Сократа о том, как это славно, что в мире есть так много вещей, без которых можно обойтись.

27.

Как только вернувшийся с работы мент Александр распахивает настежь дверь и выходит в коридор с ведром и шваброй, а весь дом номер семь, включая чердаки и подвалы, начинает содрогаться и дребезжать от принудительного аудиального натиска «Владимирского централа», я спасаюсь бегством на черный ход. Там завожу с «философом» какую-нибудь беседу на свободную, ни к чему не обязывающую тему. К примеру, «где здесь неподалеку находится зоомагазин?» Уже через три минуты слышу долгожданное безответное вопрошание, на сей раз что-нибудь вроде: «А что есть человек, согласно Библии?».

Вооружившись очередным вопросиком Ев-Гения, пачкой сигарет и фотокамерой («все свое ношу с собой»), тихонько выскальзываю из дому и начинаю свои городские променады. Нет, право же, Харьков — удивитель- ный город. Не было еще случая, чтобы прогулка не подарила какое-нибудь новое открытие. То вдруг в арку, что рядом с филармонией, заглянет за- катное солнце и на миг в глубине ярко вспыхнет и загорится алый кирпич. А через секунду погаснет. Кроме вас, этого никто никогда не увидит. И ря- дом с вами нет никого, кому можно было бы подарить это маленькое чудо. Разве что бездомный пес.

Завороженное светописью сумерек и тайными иероглифами движущихся теней, ваше сердце расплавится, как воск. Новый поворот, новая подворотня, новый ракурс — и снова шок восхищения. Вот вы неожидан- но замечаете, что дом на углу переулков Кравцова и Самеровского похож на дракона. Или, в сотый раз проходя по Классическому переулку, вдруг впервые обнаруживаете, что растрескавшаяся краснокирпичная стена с контрфорсами, увитая виноградом, вторит мотивам пражской готики. А костел на Гоголя! А синагога на Пушкинской! А спуск Воробьева! А дво- рики на Рымарской! А «виноградный» домик в ботаническом саду! А под- весной раскачивающийся мостик у слияния двух рек! Да что там говорить. Это надо увидеть своими глазами, измерить своими стопами, пережить, пропустить через себя — насквозь.

Не было еще случая, чтобы небо над свято-покровскими или успен- скими куполами повторило свой оттенок. Атмосферическая дымка, пятна облачков, сфумато дальних планов, тон позолоты — все ежесекундно ме- няется. Не было еще случая, чтобы в контурах деревьев, очертаниях крыш и загадочных письменах труб, антенн и проводов вы не разглядели что-нибудь новое. Ни на миг не унимающееся «аниме» города, «оп-арт» его туч, теней, бликов, отсветов, отблесков, полутонов и отражений.

Какой там Джованни Каналетто! Какой Камиль Писсарро! Какой Мстислав Добужинский! Нет, нет на свете художников, которым было бы под силу живо-писать эти милые сердцу городские пейзажи! Вы, наверное, уже ждете от меня нечто патетическое вроде: «Венеция, Париж и Санкт- Петербург — это тот же Харьков»? Представьте себе, да. Но только чуть хуже. Потому что Венеция, Париж и Санкт-Петербург уже давно открыты, вос- петы и запечатлены. Они «унижены» всемирной славой и доступностью, «опошлены» бесчисленными восторгами приезжих. И отреставрированы, и полны фальши. А мой город, по сути, никому не известен. Он привык по- просту «быть, а не казаться». Он разрушен и пуст. Он тих и заброшен. Ме- стами он банален и эклектичен, сер и уродлив. Местами — тонок, изыскан и вполне изящен. Местами он глуповат и наивен. Местами — суров и хмур. Но в его домах под снос отзывается гулкое эхо подлинного. Верую, что это так. Credo, quia absurdum — «верую, ибо нелепо». И ничего не могу с собой поделать. Воинствующий субъективизм. Ну поче- му, почему день ото дня меня все более властно, безнадежно и безысходно влюбляет в себя мой лю- бимый, единственный на свете Мой Город

28.

Я заблуждаюсь, следовательно, я существую.

29.

Надо же. Столько лет прожить в городе и однажды понять, что самое изумительное в нем — это: а) звездное небо над нами; b) нравственный закон внутри нас и c) лужи, в которых отражаются купола. Да, и вот еще что. И еще дом номер семь по Бурсацкому спуску.

22 июля 2006 года

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов