ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 25 апреля, 2024 год

В кругу моих родителей Пётр Павлович Свенцицкий или попросту Петя был личностью поистине легендарной. Легенды ходили о его могучем интеллекте, об умении говорить на любую тему с любыми людьми любое количество времени, о его невероятной эрудиции в области литературы и кино. Трудно было найти книгу, которую Пётр Павлович не читал, фильм, которого он не видел, мыслителя, о котором он не мог бы составить глу- бокого и здравого суждения. Откуда Петя при этом черпал информацию оставалось загадкой, поскольку большую часть своего времени, видимую окружающими, он проводил отнюдь не в библиотеке за чтением книг. Не менее легендарной была его безалаберность, его бытовая непритязатель- ность, доходящая до неприличия, его неумение вписаться в рамки нор- мальной повседневной жизни. Пётр Павлович попадал в различные истории с завидной регулярностью. У него крали деньги и вещи, он ввязывался в драки, оказывался в милиции, разгневанные петины жёны сжигали, спускали в унитаз, выбрасывали в окно его книги и рукописи.

Лично меня с детства всегда удивляло, как в этом человеке уживались совершенно несовместимые вещи. Почти двухметрового роста, с крепкой фигурой и огромной головой 62-го размера, Петя ходил всегда как-то не- ловко, сутулясь, пригинаясь, словно и сам не знал, как толком распоря- диться своим большим телом. Его могучий бас скрадывался сбивчивой речью, доходившей в минуты волнения до лёгкого заикания. Уже с ранней юности в петиных стихах ощущалась выразительная сила, внутренняя уверенность, свобода. Говорят, каждому человеку соответствует по жизни определённый музыкальный инструмент. Если это так, то Петру Павлови- чу и его стихам, безусловно, соответствовал орган. Их роднила природная мощь, полифонизм, укоренённость в каких-то изначальных глубинах бы- тия. И эта мощь, эта природная органичность сочетались у Петра Павло- вича с удивительным бытовым безволием и инфантилизмом. Не случайно с юности до последних дней жизни его редко называли иначе как Петя. Временами его это начинало даже немного обижать. «Ну який я їм Петя, — казав він на своїй улюбленій українській мові, — вони ж мене в два-три рази молодші, а кажуть Петя, Петя». Но имя Пётр или тем более Пётр Пав- лович упорно не приживалось как не соответствующее его сущности.

При этом какие-то стандартные объяснения феномена Пети, которые я вольно или невольно пытался найти, оказывались малоубедительными. Проще всего было объяснить всё банальным пьянством — извечной болезнью творческих людей. Но в петином случае его любовь к алкоголю была скорее следствием нежели причиной происходившего с ним. Потребление алкоголя, так сказать, проявляло и подчёркивало внутреннее состояние его души, но отнюдь не порождало его. В пьяном виде Пётр Павлович обычно сохранял всю свою интеллектуальную мощь и эрудицию. С другой стороны, в трезвом виде все его бытовые недостатки оказывались видны ничуть не меньше.

Другим стандартным объяснением было то, что Пётр Павлович был задавлен эпохой застоя: суровое время не давало ему возможности публи- коваться, реализовывать себя как человека и как творца. Но эпоха застоя прошла, время изменилось, а Пётр Павлович остался таким же, как был. Некоторое время он участвовал в шахтёрском движении, в Народном Рухе, но довольно быстро отошёл от политики и вернулся в своё обычное состо- яние. Что до публикаций, то Пётр Павлович никогда сильно не страдал от их отсутствия. Последние годы он вполне резонно говорил мне, что про- блема упирается в качество публикуемого, а отнюдь не в то, чтобы найти несколько сот гривен на издание книги. Следует сказать, что Петя их ни- когда и не искал-то ли от излишне требовательного отношения к соб- ственному творчеству, то ли от природной лени. Хотя при желании найти эти скромные средства было несложно.

Ещё одним возможным объяснением петиного образа жизни могло быть некое романтическое двоемирие — мучительный разрыв художника между высоким искусством, которому он призван служить, и прозаическим бытом, которому он силою обстоятельств вынужден подчиняться. Но и это красивое объяснение здесь не проходило. Конечно, к искусству, к высокой миссии художника Пётр Павлович всегда относился трепетно и уважительно. Но в реальности он подходил к творчеству не менее лег- комысленно, чем к окружающему быту. Он никогда не заводил архивов и не трясся над рукописями. Большая часть его стихов после озвучивания наиболее близким людям продолжала жить в его голове, терпеливо дожи- даясь момента, когда Пётр Павлович сочтёт их достойными вылиться на белые листы бумаги. Поскольку петина голова была действительно огром- на, стихи порой терялись в её бескрайних пространствах, накладывались одно на другое, из них выпадали строчки и целые строфы. Но их автора, похоже, это не слишком волновало.

Словом, Пётр Павлович оставался для меня необъяснённым и неразга- данным, что, впрочем, не мешало нам вполне плодотворно общаться. Пётр Павлович появлялся у меня дома несколько раз в год, удобно располагался в кресле и начинал неспешную беседу на темы искусства, политики, исто- рии, философии. Квинтэссенцией беседы был бесконечный петин монолог, в который время от времени мне удавалось вставить какую-нибудь весомую реплику — скажем, «Ага», «Угу» или даже «Не может быть!» Высказать и обо- сновать свою точку зрения в беседе с Петром Павловичем было равноценно попытке плотиной из нескольких камней остановить течение Днепра. Могу- чая река просто не замечала твоих усилий, продолжая неспешно и величаво плыть по избранному руслу. Думаю, Пётр Павлович не допускал даже мысли, что моя точка зрения могла чем-то существенно отличаться от его собствен- ной. Когда после многих лет нашего общения выяснилось, что я несколько по-иному, чем он, смотрю на идеалы демократии и некоторые особенности украино-российских отношений, Петя был искренне, по-детски обижен. К чести Петра Павловича следует отметить, что во время наших бесед он ни- когда не требовал от собеседника повышенного внимания к себе и обязатель- ного присутствия рядом. Я имел возможность выходить в другую комнату, готовить себе еду, кормить собаку. Всё это время наше общение не прерыва- лось, то есть не прерывался петин монолог. Думаю, для поддержания бесе- ды ему было достаточно осознания того, что где-то в глубине большого дома есть живое существо, до которого долетают раскаты его голоса. Всё это делало наши встречи приятными и необременительными для обеих сторон. Доволь- но часто предметом петиных рассуждений был какой-нибудь его очередной замысел — скажем, создание киноклуба, всеукраинского журнала, интернет- проекта. Обычно в конце этих бесед Петя просил взаймы денег. В эпоху Со- ветского Союза это были, как правило, три рубля, в эпоху независимой Укра- ины — двадцать-тридцать гривен. На фоне грандиозных петиных проектов отказать в столь ничтожной сумме было просто стыдно. Получив просимое, Петя исчезал, чтобы через какое-то время появиться со своей новой идеей. Шло время. Сменив два десятка профессий и мест работы, Петя ушёл на пенсию, развёлся со своей третьей женой и переехал жить на окраину Донецка, в маленький неухоженный дом. Он не изменил своим принципам, поэтому довольно быстро в доме случился пожар, затем Петю обокрали, в очередной раз куда-то исчез его паспорт, а энергонадзор отключил электричество за долги. Пётр Павлович перебрался в крошечный флиге- лёк, отапливаемый «буржуйкой» и освещаемый свечой. Замка на двери не было, впрочем, к тому моменту красть у Пети было уже решительно нечего. В это время в его словах стали всё чаще слышны горькие нотки. «Иду по улице и думаю: лечь бы в сугроб, закрыть глаза — да так бы и остаться…» — как-то сказал он мне. Его тяготило одиночество, отсутствие собеседников, собственная невостребованность. В связи с этим он даже специально завёл себе собаку — существо, по словам самого Пети, «склонное к диалогу».

Однажды я предложил Петру Павловичу вместе сходить на литера- турный кружок, в просторечьи называемый «кораблёвником» по имени его основателя и бессменного руководителя Александра Александровича Кораблёва. Основой «кораблёвника» были первые курсы филфака с ред- кими вкраплениями иных элементов — разного рода начинающих поэтов и литераторов. Пётр Павлович, которому в это время было уже хорошо за пятьдесят, неожиданно оказался в такой компании на своём месте. Роль вдохновителя и наставника молодёжи пришлась ему определённо по душе. Петру Павловичу было приятно сознавать, что его жизненный опыт, его знания, его литературный вкус затребованы и нужны.

На практике это выглядело следующим образом. Заседания литератур- ного кружка обычно проходили по определённому сценарию. Вначале один- два молодых автора читали перед публикой свои произведения. Затем слу- шатели по очереди задавали авторам вопросы и высказывали своё мнение об услышанном. Пётр Павлович появлялся обычно где-то в середине авторских выступлений. Он одаривал всех присутствующих добродушной улыбкой, в которой к тому времени уже не хватало изрядного количества зубов, клал на стол свой потрёпанный рюкзачок и принимался шумно здороваться. Боль- шинство авторов зачитывали свои произведения, как правило, робко и тихо, поэтому на петином фоне их голоса практически переставали быть слышны. На Петю шикали, он понимающе кивал и выходил в соседнюю комнату, где располагался небольшой бар. Там он заказывал себе рюмочку водки, бокал пива либо чашечку чая, в зависимости от настроения и текущего состояния петиных финансов. Затем он возвращался обратно, усаживался и начинал громко беседовать с соседями на разные посторонние темы. На Петю снова шикали, и он поспешно переходил на зычный шёпот, прекрасно слышный в другом конце зала, несмотря на плохую акустику. Обычно где-то к этому вре- мени авторские выступления заканчивались и начиналось обсуждение. Ког- да очередь доходила до Петра Павловича, он отрывался от беседы с соседом и выдавал доброжелательную, точную и практически исчерпывающую харак- теристику творчества выступавшего автора. В конце Пётр Павлович обычно просил для вычитки печатный экземпляр прозвучавших стихов или прозы. Если автор благоразумно удовлетворял эту просьбу, через неделю он получал детальный разбор своих произведений вместе с глубокими и дельными пе- тиными советами. Думаю, на «кораблёвнике» Петра Павловича любили все, особенно девушки-филологини, так как устоять против его неповторимого обаяния было совершенно невозможно.

Через некоторое время А. Кораблёв предложил Петру Павловичу бес- платно издать книгу стихов в поэтической серии журнала «Дикое поле». Я по наивности вызвался быть редактором сборника, не догадываясь до кон- ца, с чем мне придётся в итоге столкнуться. Прежде всего, выяснилось, что чего-либо похожего на архив петиных стихов в природе не существует: есть разрозненные печатные и рукописные листки, частично записанные са- мим Петей, частично — его друзьями с петиных слов. При этом одни стихи настойчиво повторялись в разных вариантах, в других, напротив, не хва- тало строк и целых строф, а третьи, как выяснилось позже, были совсем не петиными. Вначале я пошёл по наиболее простому и естественному пути: кое-как выстроил стихи по датам написания, набрал на компьютере и от- дал Пете на вычитку. Недели через три он вернул мне тексты с двумя-тремя незначительными поправками. Однако после нескольких моих наводя- щих вопросов стало очевидным, что Петя рукописи не читал. Пришлось менять тактику. Теперь во время наших встреч Петя при мне перечитывал свои стихотворения, а я сразу же вносил правки в компьютер. По ходу дела Петя начинал припоминать отдельные пропущенные строки и строфы, а затем и целые стихотворения, ещё не зафиксированные на бумаге. Работа часто останавливалась, строки ускользали из петиной памяти, и он обе- щал вспомнить их «вечером» и зайти «завтра». При этом меня всегда охва- тывал внутренний трепет, поскольку за словом «завтра» в петиных устах вставала таинственная, вселенская бесконечность времени. В следующий раз он мог появиться через неделю, а мог через месяц.

Работа над рукописью осложнилась ещё и тем, что к тому моменту Петя всерьёз заболел. Вначале болезнь напоминала обычный бронхит. Но проходили недели — у Пети продолжала держаться температура, не пре- кращался кашель, он сильно похудел, ослаб. Знакомый доктор, осмотрев Петра Павловича, посоветовал как можно быстрее сделать рентген лёгких. Петя пообещал осуществить это немедленно и даже рассказал мне о сво- ём визите к рентгенологу, но к концу его жизнерадостного рассказа стало понятным, что Петя нигде не был. Впрочем, несмотря на полное игнори- рование каких-либо лечебных мероприятий, болезнь не причиняла Петру Павловичу больших проблем кроме резкой, изматывающей слабости. Во время болезни он стал даже как-то мягче, трогательнее, добрее. Пётр Пав- лович практически перестал пить, начал регулярно бывать в церкви, где, хотя и с большим усилием, полностью выстаивал литургию.

К тому же, после многолетнего молчания у Пети пошли стихи. При- поминание старых текстов, очевидно, послужило своеобразным катали- затором творческого процесса. Пётр Павлович создал несколько точных и выразительных украинских переводов Тютчева, перевёл «Поэта» Тарков- ского — чрезвычайно сложное по ритмике и рифмам произведение, напи- сал несколько сильных оригинальных стихотворений. Как-то в один из вечеров он пришёл ко мне с сияющими глазами и сообщил, что перевёл 66-й сонет Шекспира. Думаю, в эти дни в своём флигеле, обложенный сло- варями и исписанными листами бумаги, в обществе склонной к диалогу собаки, Петя был по-настоящему счастлив. В то время мне порой казалось, что не только рукопись, но сама петина жизнь из кучи бумажного хлама выстраивается в нечто цельное и единое.

С учётом новых стихов и переводов книга постепенно разрасталась и приобретала законченный вид. В начале ноября мы встретились, чтобы внести в неё последние уточнения и добавить в вёрстку новое стихотворе- ние. Но в этот день Петя почувствовал себя совсем плохо: у него начались боли, стало тяжело ходить. Поработать над книгой не получилось. Пётр Павлович, как всегда, сказал, что подумает над правкой «вечером», а сти- хотворение продиктует «завтра».

На следующий день он умер. Мы разговаривали за несколько часов до смерти. Слабым голосом Петя сообщил по телефону, что его забрали в больницу, и местные эскулапы нашли у него кучу болячек, поэтому нужно срочно лечиться, иначе книга может выйти посмертно. «Я не шучу», — до- бавил он в конце. Умер Петя, очевидно, быстро и легко, по-настоящему не обременив своей болезнью ни себя, ни окружающих его людей. Стихотворение, которое Пётр Павлович не успел мне продиктовать, было навеяно строкой из Стуса — «Отак живу: як мавпа серед мавп». Начи- налось оно следующим четверостишием:

Був місяць мавпень. Мавпеня

У матері сиділо на іконі,

І ревно так молилася свиня,

І на коліна стали коні…

И только человек, по замыслу автора, никак не желал вступить в раз- говор с Богом, не желал обратиться к Нему. Начав стихотворение с лёгкой, почти шуточной интонации, Пётр Павлович планировал закончить его как некое философское рассуждение о личных отношениях человека и Бога, о возможности диалога между ними. И как знать, быть может, есть какой-то глубокий смысл в том, что стихотворение это так и осталось неозвученным, неслышным для всех, кроме тех двоих, кого этот диалог непосредственно касался. Когда через несколько дней я стоял перед петиным гробом, меня поразило его лицо, исполненное удивительного внутреннего спокойствия, собранности, сосредоточенности — выражение, столь редко посещавшее его при жизни. Я бы сказал, это было выражение вдумчивого диалога, в кото- ром Пётр Павлович на этот раз выступал в роли внимательного слушателя. Надо сказать, что во время своих похорон Петя остался верен себе. Он умер без паспорта, как свободный гражданин мира, не отягощённый вся- кого рода социальными и бюрократическими условностями. Решение всех проблем, связанных с этим, он с лёгким сердцем переложил на плечи сво- их родных, занимавшихся похоронами. Петина могила оказалась на самом краю кладбища, возле железнодорожной насыпи, невесть откуда здесь взяв- шейся. На заднем фоне виднелись шахтные терриконы и пыльная разбитая дорога, по которой взад и вперёд сновали «Белазы», ближе к насыпи мирно паслись несколько коров. Осеннее солнце, пробившееся из-за туч, придава- ло картине радостные, весёлые краски. Пейзаж как-то очень гармонировал с петиной судьбой, большая часть которой была тесно связана с дорогами, с шахтой, с селом. Когда по традиции перед открытой могилой было сказано несколько общих прощальных фраз, неожиданно наступила пауза. По какой-то причине могильщики задерживались. Петя воспринял проис- ходящее с видимым спокойствием, чего не скажешь о провожавших его в последний путь. Молча стоять перед гробом всем было как-то неудобно, по- этому мы начали по очереди выходить вперёд и говорить то, что в эту минуту лежало на душе. Так Петя услышал в свой адрес много хороших и тёплых слов. Наконец, появились могильщики и стали прилаживать крышку гро- ба. Почему-то опять возникла пауза. Минут через пять бригадир обернулся и сумрачно пояснил: «Голова не помещается». Петина голова 62-го размера оказалась слишком велика для обычного гроба. Пётр Павлович, всегда не вписывавшийся по жизни в стандартные рамки, оказался последователен в этом до конца. Провожающие прониклись ситуацией и стали активно да- вать могильщикам советы. У меня создалось отчётливое ощущение, что всё это время Петя с удовольствием наблюдает за происходящим откуда-то со стороны и даже отчасти руководит процессом. Поэтому, когда гроб в конце концов всё-таки опустили в могилу, не возникло приличествующего мо- менту тягостного и скорбного чувства. Напротив, было странное ощущение какой-то радости, лёгкости и покоя.

Вообще последний год петиной жизни и петина смерть многое из- менили в моём восприятии этого человека. И, похоже, не только в моём. Все мы, петины друзья и знакомые, как будто не могли до конца поверить, что легкомысленный, непутёвый Петя оказался способен на такой реши- тельный и серьёзный поступок, как смерть. После похорон многие, не сговариваясь, в разговорах начали называть Петю Петром Павловичем, словно извиняясь за прежнее снисходительно-панибратское отношение к нему. На фоне последней петиной болезни стали как-то особенно очевид- ны его незлобие, доброта, его неумение всерьёз обижаться и раздражаться, винить окружающих в собственных бедах. Петин инфантилизм, доводив- ший близких до белого каления, предстал вдруг детской простотой, кото- рой, как известно, открыто Царство Небесное. Не случайно, видимо, лю- бимым литературным героем Петра Павловича был бравый солдат Швейк. Как ребёнок, Петя жил тем, что видел в данный момент перед собой, не сожалея о прошлом, не выстраивая собственное будущее. И эта его раздра- жающая привычка жить сегодняшним днём обернулась в определённых обстоятельствах не недостатком, а редким умением.

Не клопочи і не міркуй!..

Шукає безум, глупство судить;

Щоденні рани сном лікуй,

А завтра буде те, що буде.

 

Живи, умій все пережити:

Печаль, і радість, і тривогу.

Чого бажать? Про що тужити

День пережито — слава богу!

Этот перевод Тютчева был у Петра Павловича одним из самых лю- бимых.

В «Письмах Баламута» Клайв Льюис говорит о том, что серьёзная, беспокойная, неустанная сосредоточенность на себе является верным знаком ада. Думаю, именно такой серьёзной сосредоточенности у Петра Павловича не было начисто. В этом плане он был абсолютно несерьёзен. По отношению к себе как к творцу, требующему известности и признания. По отношению к себе как к человеку, нуждающемуся в заботе, в лечении, в элементарном бытовом комфорте. Конечно, Петя не был альтруистом, слу- жащим человечеству, он мог подвести в трудную минуту, мог равнодушно не замечать проблем тех, кто был рядом с ним. Но это происходило у Пети не в силу непомерного самолюбия и эгоцентризма, а скорее в силу той же детской наивности: ему и в голову не приходило, что других могут всерьёз волновать такие малоинтересные вещи, как быт, деньги, карьера и т. д. По большому счёту, он никогда ничего не брал у других, чтобы с выгодой, жад- но, всерьёз присвоить себе. Занятые им «трояки» и «десятки» обычно рас- творялись в тот же вечер, уходя на разные мелкие потребности.

Зато в том, что Пётр Павлович считал действительно важным и ин- тересным — в творчестве, в искусстве — он был совершенно неэгоистичен, он щедро раздавал идеи, строки, время, никогда не проводя грани между своим и чужим. Его творческое тщеславие, неизбежное для любого худож- ника, было тоже по-детски легко и необременительно для окружающих. При этом Пётр Павлович умел искренне радоваться творческим удачам других, что для людей искусства — большая редкость.

Возможно, одним из объяснений феномена этого человека могло быть то, что с годами он просто не повзрослел. Но, с другой стороны, наша взрослость, наша опытность зачастую лишь закрывает для человека под- линную сущность жизни. В то время как детскость оказывается сродни прозрачному стеклу, сквозь которое становятся видимы таинственные глубины бытия.

Думаю, именно эта невзрослость позволила Петру Павловичу пройти свою болезнь и прожить свой последний год так, как он его прожил: без ропота, без мучительной рефлексии, нехлопотливо (если воспользоваться образом Тютчева), с каким-то внутренним достоинством и смыслом. Мне кажется, этот год, наполненный работой над книгой, творческим обще- нием, придал цельность и завершённость всей жизни Петра Павловича. А осуществившаяся, достигшая своего предназначения жизнь человека оставляет в мире след не менее значимый и отчётливый, чем выдающее- ся художественное произведение или научный труд. Сложившаяся жизнь другого человека занимает место в твоей душе, рождает чувство чего-то подлинного и настоящего, к ней возвращаешься снова и снова, о ней хо- чется вспоминать, размышлять, говорить. Сужу по себе.

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов