ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня пятница, 26 апреля, 2024 год

КАЛЯГИН, ЧУМАК И К

Прошлый век. Украина. Донецк. Дом работников культуры. В последнем регулярно с творческой интеллигенцией города встречаются известные литераторы, ученые, путешественники, Но чаще всего во время гастролей своих театров ведущие актеры страны: М. Казаков, Е. Евстигнеев, Л. Дуров, Б. Ступка, А. Роговцева, К. Райкин, Л. Броневой, З. Гердт и многие другие. Обаятельные, остроумные, по столичному раскованные, они позволяли себе к тому же весьма смелые (по тем временам) высказывания, что придавало встречам особую остроту и шарм.

Начиная с 1971 и по 1985 годы, я постоянно бывал на этих посиделках. В память об одних встречах у меня остались написанные мной по случаю эпиграммыэкспромты, о других могу лишь сказать, что видел имярек живьем, а далее по Пушкину «и больше ничего не выжать из рассказа моего». Но вот о встрече с Александром Калягиным, имевшей любопытное продолжение, думаю, стоит рассказать.

Открывая вечер, методист Дома Галина Чумак поведала о том, как познакомилась с актером.

Мой директор, Майя Борисовна, сказала она, постоянно ругает меня за то, что, представляясь людям, я называю себя просто Галей. «Ты ведь не девочка с улицы, а работник серьезного учреждения и должна это учреждение солидно и по всей форме представлять». Идя в гримерную приглашать Калягина, я решила исправиться, и, когда актер открыл дверь, протянула ему руку и выпалила: методист Донецкого областного Дома работников культуры Галина Владимировна Чумак! Калягин в ответ пожал мне руку и сказал: Саша…

Собравшиеся смеются, актер тоже, и вечер (надо заметить, один из лучших) начинается…

За полночь директор Дома М. Б. Калиниченко, Галина Чумак, поэт Светлана Куралех и я идем провожать актера в гостиницу. Прощаясь, Калягин растроганно говорит:

Ой, ребята, как с вами хорошо! В Москве такого тепла не встретишь. Спасибо вам огромное. Будете в столице и захотите попасть в театр найдите меня.

Ага, ляпаю я, знаем вас, москвичей. Здесь вы одни, а там другие. Придешь к вам, скажете, первый раз вижу…

У директора от моей бестактности вытягивается лицо, повисает неловкая пауза, которую с милой улыбкой разряжает Калягин:

А, ведь вы правы… Но это не оттого, что мы такие плохие, а просто, действительно, забываем народуто проходит перед глазами тьма. Давайте придумаем какойнибудь пароль, что ли…

Давайте, говорю. — «Чумак и компания» подходит?

Договорились, соглашается актер. Чумак и компания!

Прошло года два. Я в Москве. Во МХАТе второй премьерный спектакль «Так победим». Театральный мир гудит: необыкновенная режиссерская работа, смелая трактовка образа вождя Калягиным. О том, чтобы попасть на спектакль, и мечтать не стоит. Я же не только мечтаю, но и нахально надеюсь на помощь актера. Оставляю записку знакомой, чтобы вечером ждала меня у МХАТа, а сам к служебному входу. Вахтер объясняет, что Калягин на репетиции, но скоро освободится. И, действительно, через часдругой я увидел идущего по коридору Калягина. Спешу на перехват:

Здравствуйте, я из Донецка, мы с вами познакомились в Доме работников культуры, вы сказали, если что надо, обращаться…

Лепечу все это и с ужасом вижу, что он не помнит, не знает, не понимает. Чувствую себя пошлым самозванцем, краснею и собираюсь ретироваться. И вдруг, как озарение (я ведь и сам об этом позабыл):

Ну, Галина Чумак! Чумак и компания!

О чудо! Словно пелена падает с глаз актера:

Чумак и компания! Ну, конечно же! Вы, наверное, чтото хотите?

Хочу ли я?! Потупясь от вдруг охватившего смущения, прошу два билетика на спектакль. Актер заметно озадачивается, потом просит подождать пару минут. Снимает рядом с вахтером трубку:

Алле, Жора (впрочем, может, и Вася, точно не помню В.А.). У меня тут проблема скат полетел. Вдрызг! Достань, пожалуйста. А лучше все четыре. Знаю, что трудно, если б просто, не просил бы. Да как там у тебя с?..

Дальше следует обычный актерский треп про то, про сё, время идет, я стою… Снова делается не по себе, и я предпринимаю попытку тихо улизнуть. На счастье, актер это замечает. Он прикрывает трубку ладонью, просит простить его, еще минут десять продолжает разговор, в конце которого, как бы между прочим, говорит:

Да, у меня тут друг из Донецка. Сделай ему пропуск на двоих.

И, положив трубку, добавляет: За час до начала к главному администратору. Скажите от меня. В означенный час подхожу к окошку администратора и застаю огромную очередь из почемуто сплошь пожилых людей. Впрочем, странность эта вскоре объяснилась, а толпа прямо на глазах рассосалась. Происходило это примерно так.

Здравствуйте. Я участник войны… заискивающе звучит с этой стороны окошка.

Очень приятно. Билетов нет! громыхает с той стороны.

Но…

Никаких «но». Следующий!

Стоящая передо мной старушка начинает тихо причитать:

Все пропало, все пропало, все пропало…

Подходит ее очередь.

Здравствуйте, я ветеран сцены, не попала на первый спектакль, вы обещали билетик на второй…

Ничего нет!

Но вы же обещали…

Ничего нет. Следующий!

В очередной раз преодолев сильное желание смыться, всовываюсь в окошко. От волнения новый пароль вылетает из головы. Тупо смотрю на сурового администратора.

Ну? грозно вопрошает он. Ну?!

КАЛЯГИН. Два места… вспоминаю я.

При этом имени хозяин окошка обворожительно улыбается, извлекает из ящика стола контрамарку и произносит:

Извините, бога ради, только входные. Найдете там чтонибудь наверху…

Моя знакомая в условленное время не пришла, и я, стыдясь своего незаслуженного счастья, отыскал в толпе «отказников» ветеранку сцены и провел ее, чуть не плачущую от радости, на спектакль…

Ну, а Калягин… Калягин в образе Ленина был просто великолепен намного лучше самого образа!.. Впрочем, это уже из жанра рецензии, а я пишу правдивые воспоминания и, значит, пора ставить точку.

ВАЛЕНТИН ГАФТ

Осень 1983 года. Донецк. Режиссёр Александр Муратов снимает фильм «Решение» по сценарию Эдуарда Володарского. На шахте произошёл обвал, под землёй остались люди. Их жизнь зависит от того, как быстро на поверхности примут правильное решение. Оно найдено директором шахты Белоконем, но, продиктованное неписаными человеческими законами, входит в противоречие с должностными инструкциями. В борьбе с бездушным окружением, с перестраховщиками директор побеждает, но ценой собственного инфаркта и смерти. В роли Белоконя снимается заслуженный артист РСФСР, актер театра «Современник» Валентин Гафт.

Мне предстоит взять у актёра интервью для газеты «Вечерний Донецк».

Приезжаю на шахту имени Калинина, где проходят съёмки, прошу разрешения на них поприсутствовать и договариваюсь с актёром о встрече.

В напряжённом графике артиста обнаружилось окно — обед в ресторане гостиницы «Донбасс», в которой он проживал. Валентин Гафт, чертыхаясь по поводу ресторанных цен, заказывает себе чегото там в горшочке, я ограничиваюсь кофе, и разговор вперемежку с едой начинается.

Актёр полон впечатлений от нашего города с его чистотой и современной архитектурой, от посещения шахт, от встреч с интересными людьми. Он с воодушевлением говорит своей новой работе, о том, что подобного героя, настоящего коммуниста, ему ещё не приходилось играть. Чемто, по мнению Гафта, похож на героя фильма безоглядно влюблённый в работу, отдающий ей душу и получающий от этого радость реальный директор шахты имени Калинина Юрий Петрович Иванов. «Глядя на него, говорит Гафт, я вдруг подумал, что его сыграть невозможно — живой человек всё равно окажется шире, глубже, сильнее любой роли». Актёр уверен, что фильм будет интересен не только шахтёрам, так как его проблематика выходит за пределы чисто производственной…

Какоето время разговор продолжается в подобном духе, потом тема меняется: речь заходит о том, что значит быть современным актёром. Гафт довольно пространно и интересно говорит об этом, в частности, приводит любопытное образное определение актёрской профессии: артист — это одновременно и исполнитель и инструмент, и флейтист и флейта, он играет сам на себе…

Нужно сказать, что к Валентину Гафту, несмотря на его популярность, местные власти относились в те времена весьма настороженно. Одна из главных причин широкое хождение в народе передаваемых из уст в уста или отпечатанных на машинке ядовитых гафтовских эпиграмм. Думаю, раздражали не столько сами тексты, сколько их, так сказать, самиздатовость. Я не удерживаюсь от соблазна упомянуть в разговоре с Гафтом об этих эпиграммах и нарываюсь на его раздражённую реакцию. Актёр говорит: всё это им писано для внутреннего употребления, и он жалеет о том, что эпиграммы вышли за пределы театра. Вне контекста внутритеатральных и личностных взаимоотношений его стихи порою приобретает совсем другой, отсутствующий в них злой и даже ругательный смысл. К тому же появились подделки, которые ему приписывают. Так, например, он никогда не писал эпиграмму «Россия, ты ощущаешь страшный зуд? Три Михалкова по тебе ползут!», ибо весьма уважительно относится к этой талантливой семье…

В общем, интервью получилось довольно пространное. Я отдал его в газету и вскоре оно появилось… урезанное примерно вполовину! Остались главным образом рассуждения Гафта о фильме, его комплименты городу и шахтёрам. Актёр, естественно, был этим весьма недоволен. Я позвонил в «Вечёрку» Ларисе, заказавшей мне материал, выразил ей свою досаду и передал мнение актёра.

Ничего, наиболее важное ведь осталось, утешила она.

И добавила многозначительно:

Зато теперь благодаря этому интервью у НАС изменилось в лучшую сторону мнение о Гафте!

КАК АРТИСТ НИКУЛИН

ПОЗНАКОМИЛ МЕНЯ

С ПОЭТОМ ЛЕВИТАНСКИМ

Всё началось с приезда в Донецк актёра театра «Современник» Валентина Никулина, только что блистательно сыгравшего Смердякова в фильме «Братья Карамазовы». Роль, которая, по мнению некоторых, могла сделать его миллионером, живи он на Западе, никак существенно не отразилась на благосостоянии артиста, и он, подрабатывая к своей скромной театральной ставке, колесил с концертами по стране. На крупнейшей в Европе фабрике игрушек, где я работал в газете, трудилось 5 тысяч человек, 90 процентов из которых — молодые женщины. А более благодарной аудитории, как известно, трудно сыскать. Поэтому Общество книголюбов, по линии которого тогда ездили с выступлениями многие знаменитости, никогда не обходило вниманием фабрику.

Как обычно на таких встречах, здесь присутствовали отрывки из фильмов, рассказы актёра о театре, о киносъемках, ответы на вопросы, но главное, конечно, живое чтение. Никулин делал это блистательно, завораживая публику своим негромким бархатным голосом. Особенно проникновенно он читал Пастернака. Тогда я с артистом и познакомился.

Через несколько дней, насыщенных выступлениями, Валентин Никулин уезжал домой. Я пришёл на вокзал, чтобы проводить актёра и ещё раз выразить ему своё восхищение. Я застал Никулина на перроне рядом с работником Общества книголюбов Галиной Чумак. По лицу артиста текли слёзы прощания. Увидев меня, он с криком «Володенька!» бросился обниматься, обдав запахом какихто резких духов. Ободрённый таким бурным выражением симпатии, я прочитал ему свой загодя заготовленный дифирамб, навеянный известными пастернаковскими стихами: «Никулиных на свете столько… Но наши покорил сердца Никулин Валентин и только, Один и только до конца!» В ответ артист и вовсе разрыдался и, по детски всхлипывая, стал говорить, как ему у нас понравилось, как не хочется уезжать, как он обидится, если ктото из нас, будучи в Москве, ему не позвонит. Актёр стал диктовать номер телефона, както уж через чур медленно и напряжённо выговаривая цифры, и тут я, наконец, сообразил, что он в изрядном подпитии, а аромат, принятый мной, человеком непьющим, за духи, был запахом коньяка. Нужно сказать, что в этом состоянии Никулин показался мне ещё более милым и обаятельным, чем когда я его видел трезвым. Своим наблюдением я потом поделюсь с Галей. Да, скажет, она, конечно, ещё более милый, но чувства, как видишь, захлёстывают… Зная за гостем эту слабость, она, дабы не сорвались его выступления, всё время неотступно находилась при актёре и только сегодня, в день его отъезда, расслабилась, чем артист не преминул воспользоваться.

Прошло время. Весной 1984 года я приехал в Москву и, помня обстоятельства, при которых был дан мне номер, не без опаски быть не узнанным позвонил Никулину. Актёр среагировал на мой звонок так, как будто мы расстались только вчера! Он провёл меня в трудно досягаемый тогда «Современник» на замечательный спектакль со своим участием «Двое на качелях», идущий в небольшом зале без сцены, что было тогда в новинку. После спектакля Никулин предложил встретиться завтра и сходить в гости к одному его хорошему другу.

На следующий день с коньяком в прозрачном пакете я ждал актёра в условленном месте. При виде бутылки Никулин не без гордости заявил, что это не про него, так как он «в глухой завязке». Было около двух часов пополудни, когда мы позвонили в какуюто дверь. Долго не открывали, а когда на пороге показался немолодой, коренастый человек с короткой стрижкой и аккуратными широкими усами, стало ясно, что мы его разбудили. Сделалось, как всегда в таких случаях, неловко, но он успокоил: всё нормально, Валей о визите предупреждён, но, вотде, работал до утра и заспался. Хозяин, назвавшийся Юрием, предложил нам немного посидеть в его кабинете, а сам исчез. Мы прошли в комнату, заполненную книгами. На письменном столе стояла пишущая машинка, лежала какаято рукопись, а также чёрный, увесистый, новенький на вид сборник «Юрий Левитанский. Избранное». Так вот к кому меня привёл Никулин! А ведь лицо поэта было мне знакомо по публикациям — как я его сразуто не узнал? Вошёл Левитанский и попросил переместиться на кухню, где нас ожидал кофе. Пить коньяк не стали: поэт отказался, очевидно, щадя завязавшего друга. Впрочем, беседа от этого не стала менее живой. Левитанский родом из наших краёв, поэтому ему было интересно услышать подробности о знакомых ему донецких писателях. По мере сил я удовлетворил его любопытство. На кухонном столе лежал сборник стихов маститого киевского литературного функционера. Трудно предположить, чтобы его творения волновали Левитанского! Очевидно, чтото такое отразилось на моём лице, потому что хозяин кивнул на книгу и посетовал: «Вот прислал в подарок… Надо чтото ему написать.

А что скажешь? Сплошной официоз, ни одной нормальной строчки. А ведь были у него и хорошие стихи…» Дальше разговор пошёл о том, как калечит литератора цензура, а ещё более — высокие посты, как трудно писателю оставаться самим собой… Я в то время был озабочен безуспешными попытками напечатать в центральной прессе стихи своего недавно погибшего друга Гриши Ициксона, поэтому спросил Левитанского, не может ли он чемто помочь. «Боюсь, что нет, сказал он.

Мы с Давидом Самойловым, всё время пытаемся когото из талантливых молодых пробить, но почти без успеха. Нас самих коекак терпят и, хоть и не всё, но издают, деваться им некуда, а вот тех, кого мы предлагаем, под всякими предлогами отвергают. Так что мои хлопоты, скорее, навредят вашему Грише, чем помогут».

Прощались сердечно: поэт подарил мне свою новую книгу «от бывшего земляка Ю. Левитанского» и сообщил, что в Донецке планируются его выступления. «Приеду найдите меня, пообщаемся», сказал он.

На обратном пути, Валентин Никулин с болью за друга поведал, что живётся Левитанскому несладко: Юра уже не молод, есть серьёзные проблемы со здоровьем, ему бы в уюте стихи писать, а его молодая жена, решила, что она тоже писатель, сбросила на него детей и домашнее хозяйство, и завеялась в какойто Дом творчества…

Гдето год спустя в нашем городе состоялся вечер Юрия Левитанского. Выглядел поэт постаревшим, осунувшимся. Я подошёл к нему, напомнил о себе. Левитанский както очень озадаченно посмотрел на меня, из чего я сделал вывод, что он не помнит ни меня, ни историю нашего знакомства. На этот раз не узнал меня он. Я смутился и ретировался, но не обиделся, понимая: это для меня встреча с ним — событие, а для него, уставшего от жизни человека, рядовой эпизод…

ДАВИД САМОЙЛОВ

Тридцать лет назад, осенью 1974го, журналистка газеты «Комсомолец Донбасса» Элла Зельдина попросила меня при встрече почитать ей мои новые стихи. (Много лет спустя, признается она мне, что терпеть не выносит, когда авторы бубнят ей свои вирши. Развилась эта фобия у неё с годами, или делала мне тогда Элла по дружбе исключение не знаю). Когда я умолк, Элла вдруг спросила: «Как тебе Давид Самойлов?» Узнав, что очень даже, сказала: «А пошли ему твои стихи»… Нужно заметить, что отправка молодыминепризнанными своих творений известным литераторам и, особенно, хождение к ним в гости было в те времена делом обычным. Некоторые этим вовсю злоупотребляли и любили в компании эдак небрежно ввернуть: «Сидим мы както с Женькой (Андрюшкой, Бэлкой) и он (она) мне говорит…». Отчасти изза таких «ходочков», отчасти потому, что было неловко надоедать людям, я в эти игры не играл. О чём и сказал Элле. «А ты всё-таки пошли», упорствовала она.

Что хочет женщина… Стихи свои с извинительным предисловием я Самойлову таки послал, не очень, впрочем, надеясь на ответ. Но не прошло и недели, как от него авиапочтой (!) пришло отпечатанное на машинке письмо с одобрительными словами о моих стихах и переводах и важными профессиональными советами. В конце письма стояло: «Будете в Москве — заезжайте. После восьми вечера я, как правило, дома».

Прошло время, и вот мы с донецким поэтом Светланой Куралех, звоним в дверь московской квартиры на Пролетарском проспекте. Нас встречает небольшого роста человек с крупной лысой головой и в очках со стёкламилинзами с глазами у Самойлова были серьёзные проблемы, но он отшучивался: «важно не зрение, а точка зрения»…

Он неспешно и подробно расспросил о наших, тоже, как мы, пишущих в стол, друзьях, захотел послушать их стихи. Читали своё и мы со Светой. Поговорили о современной ситуации в литературе, о цензуре, о проблеме с публикациями… В конце разговора Самойлов сказал (цитирую по памяти): «У каждого поколения свой путь в литературу. Наше, военное, вошло в неё естественно и незаметно. Поэты, идущие вослед, влетели на волне „оттепели“ шумно, подчас скандально. Вашему поколению придётся нелегко: таким, какие вы есть, дорога закрыта, а меняться вы не хотите… И не надо».

Больше мы не виделись, но изредка переписывались. Както, живя уже в Пярну, Давид Самойлович попросил разыскать человека в нашем городе, который постоянно шлёт ему свои стихи, а заодно и просьбы о материальной помощи. Стихи, по мнению Самойлова, плохие, и тут ничего не поделаешь, но, судя по всему, их автор психически болен и сильно нуждается. Поэт собирался помочь ему деньгами, но никак не мог с ним связаться — письма Самойлова донецкому адресату упорно возвращались в Пярну. По указанному адресу мы со Светланой отправились на поиски таинственного стихотворца. Забрели в какието совсем уж непролазные и жутковатые дебри, где обнаружился полуразрушенный дом без всяких признаков жизни… Не исключено, что человек, бомбардировавший Самойлова письмами, и впрямь находился в психушке, а адрес по привычке или из опасения указывал старый.

А возможно, ктото, как сказали бы сейчас, попросту «прикалывался». Бог весть. Но на всю жизнь запомнилась мне эта, во все времена редкая, готовность Давида Самойлова прийти на помощь: не важно, кто перед ним подающий какието там надежды литератор или неведомый, может, и не существующий вовсе безумец…

БОРИС ЧИЧИБАБИН

Впервые о нём я услышал ещё до перестройки. Впрочем, «услышал» не то слово — имято тогда как раз и не было произнесено. Мой научный руководитель Михаил Моисеевич Гиршман, выразительно взглянув на свой телефонный аппарат, вручил мне отпечатанную на машинке рукопись и сказал: «Посмотрите дома».

Так я познакомился с пронзительными стихами опального харьковского поэта Бориса Чичибабина, многие из которых запомнились на всю жизнь стихотворения «Меня одолевает острое…» с его замечательной концовкой: «всё тише, всё обыкновеннее я разговариваю с Богом»; «Сними с меня усталость, матерь Смерть…»; «Есть посёлок в Крыму. Называется он Кацивели…» и другие. Особенно отвечала настроению его то тревожная и горькая, то напористая и трубная поэтическая публицистика: «Пастернаку», «Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю…» и, конечно же, «Не умер Сталин»…

Както в конце восьмидесятых (точный год запамятовал) мне позвонила завотделом культуры местной газеты и попросила срочно провести вечер Бориса Чичибабина в Донецком политехническом институте (представлять поэта должна была она сама, но по какимто причинам, может, «не порекомендовали», передумала).

В заполненном наполовину зале (афиш, естественно, не было, да и имя Чичибабина только начинало становиться известным широкой публике) я, изрядно волнуясь, говорил о стихах поэта, который вместе с женой Лилей Карась сидел в первом ряду.

«Тонкий, как жердь» Чичибабин вышел на сцену и глуховатым голосом начал читать. Никакого конферанса, никаких рассказов о своей нелёгкой жизни — только стихи. Микрофон отсутствовал, и я очень опасался, что поэта плохо слышно. Но в зале стояла напряжённая тишина. Тишина понимания и сопереживания.

По окончании вечера Чичибабин, как мне показалось, весьма сухо меня поблагодарил — скорее всего, естественную сдержанность поэта по отношению к незнакомому человеку я истолковал как его недовольство мной или встречей и, конечно, распереживался.

На следующий день я отправился по делам в Москву. Сев в поезд, обнаружил, что в спешке не захватил с собой ничего поесть. Как только состав тронулся, я поспешил в вагонресторан. В одном из плацкартных вагонов вдруг вижу Лилю и Бориса Алексеевича. Поэт, погружённый в чтение какойто тоненькой книжки, выглядел очень угрюмым. Мы с Лилей поздоровались, Чичибабин, отложив чтение, протянул мне руку, поинтересовался, куда я направляюсь, сообщил, что они возвращаются домой в Харьков, и вдруг спросил:

Хотите, почитать, как избивали Пастернака? Только до Харькова, пожалуйста, верните…

Тоненькой книжкой оказался журнал «Родник», издававшийся в Прибалтике. В нём — стенограмма собрания, на котором изгоняли Пастернака из Союза писателей СССР. Страшный документ. В общих чертах, я, конечно же, эту историю знал, но только в общих… Помните у Галича: «Мы поимённо вспомним всех, кто поднял руку»? Тут же не просто поднимали руку — собратья по цеху осуждали, обвиняли, негодовали, клокотали! Было очень жалко Пастернака, но особенно расстроили меня некоторые фамилии (вот оно, это самое «поимённо»!). Отдельные, дотоле уважаемые мною писатели, оказались, увы, не лучше, если не хуже, большинства не уважаемых… А ещё, зная судьбу Чичибабина (лагерь, исключение из Союза писателей), подумалось: если мне так тяжело читать всё это, то каково же ему?!

…Незадолго до отъезда в Германию, я, будучи в Харькове, повидался с Лилей. Она подарила мне изданную посмертно книгу стихов и прозы Чичибабина «в память о Борисе Алексеевиче и нашей встрече в Донецке». И мне живо вспомнилась вся эта не очень весёлая история.

ШУЛЕР

Нет, нет, речь не о профессиональном обманщике и даже не о немецком школьнике. Гюнтер Шулер (Gunter Schuller) — американский дирижёр и композитор.

Както летним днём 1978 года позвонил мне из Киева детский поэт Ефим Чеповецкий и попросил взять интервью у Шулера руководителя американского регтаймансамбль, который сегодня (!) вечером даёт концерт в Донецке. Материал понадобился сыну поэта, который редактировал выходящую на английском языке газету «News from Ukraine». Спешка объяснялась тем, что прямо сейчас выяснилось: в Киев после Донецка оркестр по какимто причинам не приедет, а интервью с Шулером запланировано.

На тот момент я работал редактором радио фабрики игрушек, а кроме того, иногда сотрудничал с областной прессой писал рецензии на книги и спектакли. Я понимал, что мною в пожарном порядке затыкают дырку в полосе, но возможность взять интервью у живого американца да ещё для газеты, ориентированной на англоязычные страны, приятно щекотнула самолюбие. Обещаю попробовать.

Для начала нужно было этого Шулера, как минимум, найти, что оказалось непросто. И во Дворце спорта «Дружба», где должен состоятся концерт, и в областной филармонии справку о местонахождении американского гостя мне дать наотрез отказались. Время поджимало, и я пошёлпоехал по нашим гостиницам. В последней из них, тоже, кстати, носящей название «Дружба», администратор ответила, что, да, такой человек у них остановился, но она не имеет право называть его номер. «Но, утешила, вы можете обратиться к его переводчику». Я поднялся на нужный этаж, позвонил в указанную дверь. Вышел молодой человек. Услышав о цели моего визита, замахал руками: «Какая беседа? Человек спит перед концертом!» Потом вдруг смягчился: «Ладно, я попрошу у маэстро разрешение на интервью. Думаю, не откажет. Но не сейчас — вечером, в антракте. Приходите в гримёрку. Десять минут не больше. Кофе ему надо ж попить?!«…

Вечером сижу во Дворце, у самой сцены, и в отличном исполнении впервые в жизни слушаю регтаймы милую, нехитрую, предшествующую джазу музыку. Руководит оркестром высокий, немолодой, но стремительно подвижный маэстро.

Едва объявили антракт, и пошёл занавес, я срываюсь с места и ныряю межу его не сомкнувшихся половинок. Изза кулисы мне навстречу крепыш в сером костюме: «Вы, к кому?» — «К Шулеру, у меня десять минут на интервью!» — «А разрешение есть?» — «Разумеется!» «Ну, проходите»…

Минута потеряна. Еще пара минут на поиски гримёрной. Вхожу. За столом — Шулер, переводчик и, чуть в стороне, в кресле, незнакомец с бесстрастным, как у манекена, лицом (всю беседу Манекен просидит, неподвижно уставясь в окно, и лишь единожды изменит позу).

В таком цейтноте мне до этого работать не доводилось!

Задаю свои заранее заготовленные вопросы и лихорадочно записываю в блокнот ответы. В интерпретации переводчика, разумеется. Маэстро в духе. Он оживлён, шутит. Я по мере сил отшучиваюсь, но нервничаю. Боюсь, что не успею всё задуманное выспросить. Однако мы благополучно добираемся до традиционного вопроса о творческих планах. Спрашиваю и ожидаю услышать чтото привычное, типа: «подготовить тото и тото, выступить тамто и там то»…А получаю чисто американский ответ: «Мои планы? Стать лучшим дирижёром, лучшим композитором Америки, создать самый лучший в мире оркестр!». Чем не концовка для беседы? Мне бы угомониться, но я задаю Шулеру последний, а главное, как мне кажется, умный вопрос: что он думает по поводу таких вот культурных советскоамериканских контактов? «О, воодушевляется маэстро, советская публика замечательна! Мы счастливы играть для неё! Я вообще убеждён, что подобные контакты в тысячу раз нужнее нашим народам, чем пустая болтовня политиков!» И по тому, как отвисла моя челюсть, и потому, как Манекен качнулся в нашу сторону, мистер Шулер вдруг понимает, что сказанул чтото не то… После секундной паузы он, наивно полагая, что спасает ситуацию, улыбается своей просторной американской улыбкой и уточняет: «Я имею в виду политиков обеих стран!»…

Я покидаю гримёрку в твёрдой уверенности, что взятое интервью по приходу домой можно спокойно выбросить в мусорное ведро… Но назавтра, однако, отсылаю его в киевскую редакцию, и, вопреки моим опасениям, материал благополучно выходит.

Както рассказал всю эту историю работнику одной областной газеты. «Слушай, говорит он, а ты знаешь, про какое разрешение у тебя спрашивал мальчик в штатском?» «Ну, конечно! Про то, что я получил от Шулера». — «Да нет! Его интересовало разрешение на интервью с иностранцем, которое нужно брать в обкоме партии и которое тебе, наверняка, не дали бы! Ты же по неведенью так искренне соврал, что бедный мальчик ничего не заподозрил. Знай ты правду, наверняка бы задёргался и плакало твоё интервью!»

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов