Стихи для меня — это всегда подарок, который разворачиваешь, никогда не зная, что же там — внутри…

* * *

… А в комнате иная жизнь текла:
к лицу склонялась лампа близоруко,
и ночь, где больше не было ни звука,
плыла по обе стороны стола,
задумавшись о чем-то о своем
и не касаясь ни рукой, ни взглядом…
Мы с безупречной тишиной, вдвоем,
неразделенные – очнулись рядом.
Качался свет на тонком стебельке,
к нему тянулось — прорастая — Слово,
и тишина, припавшая к щеке,
была уже не более, чем повод
открыть окно, бессонное, и стечь
на дно травы, и ощутить под кожей
желание врасти всей кровью в речь
и первый звук вдохнуть неосторожно.


* * *

Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,
присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет… бормочет… бормочет…

не сделать и шагу: всё кормит с руки — на убой!
Но что-то осталось во мне от загласного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья —

там сбудется всё и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.


И БЫЛ РАССВЕТ…

Склонившись над потертым некрологом,
Зима вершила суд на все лады —
березы разбегались длинноного,
и зарастали инеем следы.

Снег засыпал по горло все на свете —
деревья остывали на бегу.
Стеклянные обламывая ветви,
их вечер заворачивал в фольгу

и прятал глубоко, на дно окраин,
туда, где слепо вглядываясь в тьму,
звал брата невернувшегося Каин,
но только эхо вторило ему.

Был страшен этот звук неразделенный,
дырявой лодкой бьющийся в стволы,
страшнее мглы, спрессованной в рулоны
и жадно заполняющей углы.

Хотелось выть в ответ… хотелось плакать…
бежать, не разбирая этажи,
запутываясь в мёртвой тине мрака,
хотелось жить…

…И был рассвет, прозрачный, как ребенок,
стоящий осторожно на луче —
а ты, такая близкая спросонок,
плыла, качаясь, на моем плече.

И, щурясь от нахлынувшего света,
и задыхаясь от любви твоей,
молчание ложилось на предметы
и тишина вставала меж ветвей.


* * *

стеклянный свет. и холодно. едва
в дыхание вмещаются слова.
нас не доспят и в грусти треугольной
забудут, потеряют до утра,
в сухой траве оставят умирать,
где будет свет нас обнимать небольно

и целовать простуженно в висок.
на клене побелеет волосок,
и инеем покроются ресницы…
а солнечная взвесь легко-легко
в траве осядет медом с молоком —
и жизнь опять сначала повторится.