ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня вторник, 16 апреля, 2024 год

Демьян ФАНШЕЛЬ. Обучение сну.
Львов: Центр Европы, 2003. – 272 с.

    Контекст
    Книга стихов и сопутствующей им эссеистики живущего ныне в Кельне Демьяна Фаншеля принадлежит к традиции интеллектуальной литературы. И в этом особая сложность для рецензента. Затруднение это не в недостатке образования (оно ведь в принципе не бывает достаточным, и как раз интеллектуальная поэзия очень способствует излечиванию от невежества), а в том, что стихи, насыщенные культурными символами и контекстами, с почти стопроцентной вероятностью будут восприняты критикой как подражание Бродскому. Ты можешь со страстью доказывать: «Нет, он не Бродский, он другой!», а тебе отвесят скептически: «Да уж, не Бродский…»
    «Возможна ли поэзия после Бродского?» – вот почти по-адорновски звучащее сомнение (иногда скрытое, чаще не скрываемое) сегодняшнего литературно-критического метатекста. Остроумный И.Кручик, анализируя приемы и темы, которые чаще всего заимствуются у «нобелиата», даже прозвал поэтов-бродскистов иосифлянами (http://www.litera.ru/slova/kruchik/brodsky.html)
    Мнение о тотальной зависимости современной поэзии от поэтических открытий и самой личности Бродского высказывалось и на страницах «Дикого поля»: «…наиболее интересным мне показался Д.Смагин, хотя и он, как М.Каменкович, лежит под Бродским – интонационно, лексически, оптически и т.д. (Под Бродского легло почти целое поколение – это расплата за многолетнюю изоляцию от мировой культуры. Иосиф невольно выступил в роли очередного «окна в Европу», и молодые дружно выпали из этого окна)» (Н.Венедиктова, ДП, 2002, №2). Меня, помню, это задело, поскольку, на мой взгляд, поэзия Марии Каменкович отсутствием самобытности не страдает, а во-вторых, отчего это у Бродского не было изоляции от мировой культуры, а у «молодых» – вдруг появилась? «Монастырь собственного духа» – он ведь, хоть в оттепельные, хоть в застойные, хоть в смутно-капиталистические времена, ориентирован вертикально. Но и сама М.Каменкович в одной из последних статей (она называется «В ожидании изменений», посвящена Вяч. Иванову, но я не знаю, опубликована ли) написала: «За Бродским, в оставленный его уходом вакуум, полетела, кружась, как листва, и почти вся современная российская поэзия, увлекаемая стихией Языка, которую прославил и возвеличил Лидер».
    В Донецке же мне приходилось слышать, как после чтения ею стихотворения «Боящийся несовершен в любви….» с Бродским сравнивали Наталью Хаткину. Наверняка, то был комплимент, обозначение высоты планки, сходства темы, «кодекса сдержанности», привитого Бродским, о чем писала и сама Хаткина. Но мне тогда показалось и продолжает казаться сейчас, что в поспешном сравнении с Бродским есть и определенная нивелировка другой поэтической личности, ее непохожести и особости.
    Сказанное о Бродском Довлатовым «Он не первый, он, к сожалению, единственный» вызывает у меня парадоксальные чувства: Довлатов прав, но это все-таки неправда. Это неправда, хотя Довлатов и прав. Бродский не только открыл неизвестный материк, но и заслонил горизонт. Если не поэтический вообще, то горизонт восприятия поэзии – точно. И это – контекст, в котором воспринимаются сегодня стихи, в том числе и те, которые я рецензирую.
    Но прежде непосредственно рецензии – еще несколько соображений.

    Фатально ли для поэтов существование в тени Бродского? Остается ли только (воспользуюсь, хотя и вырывая их из контекста, словами Фаншеля)

    Быть пустоцветом. Не давать плодов.
    Ни яблоков, ни смоков, клюквы, брюквы...
    Лечить, лелеять, собирать все буквы,
    Больные, грязные, из «АКМ», из «бей жидов»…

    Означает ли, иными словами, что «все слова уже сказаны»?
По-моему, вовсе нет. Более того, в истории русской словесности уже была ситуация, когда «солнце русской поэзии», взойдя на небосклоне, так же слепило, заслоняя от читательских взглядов поэтические окрестности и иные дали. Затмив, противу своего желания, и современников, и предшественников.
    Сейчас это странно, но 19-й век знал о современниках Пушкина гораздо меньше, чем век 20-й. Сколькие из них были недооценены или вовсе забыты! Возвращение и по существу знакомство со многими поэтическими персоналиями 1-й трети 19 века произошло только век спустя. «Под могильной плитой лже-классицизма заживо погребен» (по словам Ходасевича) Державин. Прототипом Сальери заклеймен Баратынский. Забыты Вяземский, Дельвиг и Кюхельбекер, обязанный своим вторым рождением беллетристическому гению Тынянова.
    В фильме «Доживем до понедельника» учитель истории в исполнении Тихонова читает: «Не властны мы в самих себе / И, в молодые наши леты, / Даем поспешные обеты, / Смешные, может быть, всевидящей судьбе...», а учительница литературы гадает: «Это кто? Некрасов?» - «Баратынский». – «Ну, нельзя же всех второстепенных помнить!» На что историк-Тихонов отвечает: «А его давно уже перевели... в первостепенные».
    Вот ответьте, перевод в первостепенные – это случайность или закономерность в литературном развитии? Рикошетом этот перевод отчего-то всегда бьет по Пушкину. Есть особый интеллектуальный шик заметить, что пушкинская тема или образ ярче, витальнее у Батюшкова, что «Приметы» Баратынского философичнее пушкинских «Примет», а словосочетание «гений чистой красоты», как известно, Жуковский изобрел.
    В «Школе злословия» я слыхала от Валерии Новодворской, что пушкинское «Во глубине сибирских руд... » – это просто «клип наподобие «Ночного дозора» в сравнении с тютческим «О жертвы мысли безрассудной...» («14 декабря 1825»). А недавно прошедшая передача к юбилею Ершова, подготовленная Тюменским ТРК, возмущалась: как смеют ослепленные литературоведы приписывать Пушкину авторство «Конька-горбунка»! Вот, дескать, дискриминация: ежели что стоящее – так непременно Пушкин!
    И то сказать, Мандельштам ведь Батюшкову, а вовсе не Пушкину «с лихорадочной завистью» признается:

    – Ни у кого – этих звуков изгибы...
    – И никогда – этот говор валов...

    И Бродский неоднократно подчеркнет, что лучшим стихотворением на русском языке он считает «Запустение» лучшего из русских поэтов – Баратынского. А «Запустение» публиковалось и воспринимаемо впоследствии вместе в пушкинским «Вновь я посетил…» И именно поэтому в предпочтении Бродского есть что-то если не противупушкинское, то именно противостоящее представлению о нем как первом и единственном.
    Первый не означает единственный.
    Мне думается, что через век вторая половина 20 столетия в поэзии будет видеться отчетливее и подробнее. «Не только Бродский», как полемически точно называется раритетная теперь книжка фотографий М. Волковой с текстами Довлатова. С этой ли обратноперспективной позиции, с моей ли просто субъективной точки зрения – книга «Обучение сну» заслуживает гораздо более широкой известности, чем имеет на настоящий момент.


    Собственно текст
    Собственно, «Текст» – это стихотворение Демьяна Фаншеля, которое на подзабытом языке советского литературоведения можно было бы назвать программным. Я вот все ищу и не могу подобрать современный эквивалент. Ситуация, в «Тексте» воссоздаваемая, - ключевая и критическая для поэтического мира книги (очень, кстати, цельного и «личностного», «о-своенного» мира, о чем я еще скажу). Речь о том, как из тебя, живущего здесь и сейчас, трудно, интересно, частно, «как все» – в общем, непоэтически, – появляется стихотворение. Как ты, с твоей собственной, «непоэтической» жизнью, – превращаешься в текст. И тебе совершенно ясно, что это невероятно, невозможно, и если с кем и может случиться – то вряд ли с тобой. Это – с Поэтами, а ты? И тем не менее – вот он, текст. Не может быть – и тем не менее есть. И, возможно, главное в характере лирического героя не самоопределение «интраверт, левша, сова», а вот эта оторопь, удивление, потрясение от того, что это произошло с тобой. Из твоих рефлексов и интимностей, из «кони, люди, этруски и тавры» случились стихи. И этот остывающий текст – он настолько же вырос из тебя, насколько не сводится к тебе и тобою не объясняется.
    Не знаю, наверно, у тех, кто профессионально занимается исследованием поэзии и берет стихи как данность, это чувство чуда часто притупляется. Одомашнивается, объясняемое словами вдохновение, иррациональность, подсознание и т.п. В стихах Фаншеля («Текст», «Поэт», «Заклинание слова») испытываемое им чувство чуда – присутствует, пульсирует, живет. Что такое чудо? То, чего не может быть и что, тем не менее, есть. И этим же ощущением чуда освещаются биографические моменты и окрашиваются культурные контексты других стихотворений.
    Не нужно, впрочем, думать на основании моих неуклюжих попыток изъясниться, что лирический герой Демьяна Фаншеля – этакий экстатический вещатель не от мира сего. Все ровно наоборот. Биография (города, люди, события) реконструируется из этих стихов подробно и полнокровно. Калуга, Львов, Кельн. Телефонные звонки и телевизионные новости. Бессоницы и тяжелые сны. Темперамент и ирония. Физиология. История с географией. Эмиграция. «Видение истока». «Имя старика». «Демьяниана». Женские образы, столь обворожительные (устаревшее слово, ну так обворожительных портретов давно уже и не пишет никто) и написанные с таким любованием и галантностью, какую разве у Пушкина встретишь.
    Лирический герой «Обучения сну» принадлежит, конечно, к той интеллигентски-интеллектуальной касте, которая, по одному точному выражению, «клянется Мандельштамом и бранится Есениным». Простоте хуже воровства он всегда предпочтет неумолкаемый гул мандельштамовых цикад. Сюжет многих (лучших, на мой вкус) стихотворений – занимательнейшая, захватывающая игра, которой герой предается самозабвенно. То есть до полного забвенья и затменья себя. Суть ее в естественном (ни разу не театральном и не бутафорском) примеривании к своей судьбе, своей личности культурных образов, типов, архетипов: Ахилла, гонящегося за черепахой по дантовым дебрям и мелколесью, фрейдистских оговорок, даже нежданно драматичных трех поросят («Пришла Гомора и Содом…»). Контексты для собственных путешествий, для проецирования в них личного опыта Фаншель выбирает свободно и играючи. Однако язык не повернется назвать это эклектикой или, хуже того, постмодернизмом – вот именно потому, что за этим нет никакой модной размытости субъекта, а цельное сознание, единая личность. Логическому манипулированию с культурными составляющими противостоит живой и напряженный биографизм.

    АПОРИЯ

    Земную жизнь пройдя до половины,
    Я очутился в сумрачном лесу...
    Данте Алигьери

    Догоняю. Полпути. По пояс – стебли.
    Мелколесье. Ветки. Лес. Темнеет. Дебри.
    Все пропало. Крови лишком громкий стук
    Раздается только. Сумрак глушит звук.

    Я запутался, задумался, залез.
    Я – ни с места, я – Зенонов Ахиллес.
    Что ни тронь, что ни возьми, начни – все прахом:
    Жизнь прожить, бежать за черепахой...

    Впрочем, ладно. «Я – особый», – я твержу.
    «Я – способен. Погляди. Глядишь?» Гляжу.
    То, за чем гонюсь, бегу и мну листву я, –
    Очевидно. Очевидно, сущствует.

    Только манит, – да обманет ведь Зенон.
    Только – Майя, лабиринт, иллюзион.
    Только – крови стук. И звон стоит в ушах.
    Цель видна. И все короче – шаг.

    Знаки различных культур сплавлены в единый текст крепко и «без швов», они взаимно отражены, но в фокусе всегда – личная история, собственный опыт погони за очевидностью. И здесь действительно нет ни эклектики, ни нарочитости театрализации. Интонация этих стихов так естественна и потому, что в современном сознании (обычном, моем, вашем) присутствуют рядышком: Алигьери, Ахиллес, древнеиндийское Майя и русское народное «...не поле перейти». И еще: «Адам. И Саддам. И Содом» («Междуречье»), Иван Грозный и Грозный чеченский («Просмотр теленовостей») – с кровью, «красно-грязным желе» в общем знаменателе. Поэтому и вострубивший ангел есть «Армстронг Божий» («Себе»), а «над летчиком Экзюпери парит пристава «сент» («Ночной полет»). На этом же принципе смежности эпох и фигур в сознании героя строятся и не относящиеся к личной лирической истории стихотворения-интерпретации. Данте и Дантес в «Молчании ангела» имеют в общем знаменателе рацарское «служение даме», но разница в одну букву – «смердяковское «с» – несет смысл роковой и фатальный.

    Длинно. Убрать первобытное – «Ур».
    Что за дурацкое имя «Дуранте»?!
    Вот исчезает твердое «Дур».
    Вот появляется легкое «Данте»...
    (...)
    Минус полтысячелетия. Снова:
    От революции кто? Интервенции.
    Реинкарнация – фарс? Вита нова?
    Кто же - из Франции? Кто из Флоренции?
    (...)
    Вот уже в паспорте убран апостроф.
    Мода: в конце – смердяковское «с».
    Край незнакомый. Сумрачный лес.
    Вместо морской – всюду снежная простынь...

    Читая эти стихи, жанр которых можно назвать субъективной интерпретацией, я какое-то время пребывала в полной уверенности, что они основаны на профессиональной выучке словесника. Есть ведь и особый термин «филологическая поэзия». Очень подходит для этой пристальности Фаншеля к «основаниям, корням и сердцевинам» слов, к извлечению смысла из артиклей и апострофов. Можно представить, как я удивилась, узнав, что Демьян Фаншель – врач. При этом с ходу приходящие на ум медицински-литературные параллели с Чеховым, с Булгаковым в этом случае не работают, ничего не объясняют. Известно ведь, что Чехов за свою жизнь написал одно стихотворение, а Булгаков именно к стихам и был равнодушен. Для Фаншеля же лирический модус – главный даже в шуточной «пиесе» «Демьяниана» и в прозаических набросках вне жанра («Дума про Обломова», «В стол» и др.), которые можно назвать эссе. Хотя эссе, – это, как правило, определение за неимением лучшего, в этом случае оно, пожалуй, уместно: речь ведь об опыте письма и чтения, опять подчеркнуто личностном, субъективном, с «фирменной» темпераментностью и горячностью, которая и в стихах рвется наружу, мимо уравновешенной правильности, мимо просчитанного концептуализма (с которым у Фаншеля некие особые счеты – см. «Осень концептуализма» и «Докладная записка. Концептуализм и замкнутые круги»). И сравнивание с Бродским на основании того, что и там и здесь поэтически интерпретируются культурные факты и образы, тоже не кажется мне особо обоснованным. Здесь нет специфической отстраненности, нет иллюзии объективности, Фаншель на нее и не претендует. Нет, как у Бродского, взгляда издалека, с высоты рождественской звезды или ястреба. Все иначе: это взгляд из подчеркнуто своего времени и пространства, из органичности (органичности я имею в виду, а отнюдь не ограниченности!) своего темперамента и опыта, своих жизненных катастроф и своих литературных предпочтений.
    Название «Обучение сну» не стоит понимать буквально: не усыпляет. Будит, возбуждает, будоражит.

КОММЕНТАРИИ

Если Вы добавили коментарий, но он не отобразился, то нажмите F5 (обновить станицу).

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов