ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ "ДИКОЕ ПОЛЕ. ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ"

Поле духовных поисков и находок. Стихи и проза. Критика и метакритика. Обзоры и погружения. Рефлексии и медитации. Хроника. Архив. Галерея. Интер-контакты. Поэтическая рулетка. Приколы. Письма. Комментарии. Дневник филолога.

Сегодня четверг, 25 апреля, 2024 год

    -1-
    Читать культурологические (точнее: интеллектуально-художественные, строго в жанре журнала) потоки сознания Надежды Венедиктовой увлекательно необыкновенно. Далеко не всякий поток затягивает так мощно и энергетично, с риском не всплыть после погружения, как этот водопад авторской идиоматики и раскованных рефлексий.
    Однако же, выбравшись на собственный берег, начинаешь думать, что резвость мысли здесь образует помеху ее трезвости, а речь заводит туда, где «точность точно под хмельком» становится не поэтической свободой, а основным способом обращения с артефактами.
    Понятно, что они, эти самые артефакты, сами виноваты, ибо сами провоцируют, в своей многозначительности, неуловимости и вещности-в-себе, подобные игры разума, эскапады и экспликации, «Гамлета» Акунина и «Цезаря» Венедиктовой.
    Но я сейчас – не о названных, симптоматичных и симпатичных, произведениях, а – о работе «Автор вне человека. Художественная оптика третьего тысячелетия» (ДП, №6).
    Проблему взаимоотношений автора и человека Надежда Венедиктова не только ставит, но и по-своему разрешает, разрубив этот сложный узел - «автор и человек» - окончательно. Предоставив каждой из половин самоопределяться и двигаться автономно, соревнуясь и не уступая друг другу в успешности.
    Сначала, когда Венедиктова описывает конфликтность или, по крайней мере, неидентичность «автора» и «человека» у «модернистов» (я сознаю условность этого термина), можно, во-первых, согласиться, а во-вторых, предположить, что этой констатацией разрывов дело и ограничится. Дальнейшее чтение проясняет, что цель исследования более амбициозная и дальновидная: очертить стратегии гармонизации распавшихся автора в литературе и человека в быту, выработать технику безопасности в обращении с мультиплицирующимися и мимикрирующими под подлинное симулякрами.
    И вот, при том, что культурная ситуация описывается и предсказывается Венедиктовой живописно, иногда пугающе проницательно и с четкой внутренней логикой, пути «спасения» представляются мне сомнительными. Весьма.
    Ситуация, стало быть, такая. Со всех лишенных центра флангов, «наращивая свою виртуальную империю», наступают симулякры, вытесняя или, что хуже, потребляя подлинное. Подлинное невзрачно, как воробышек, симулякр ярок, как павлин. Кого выберет потребитель? Понятно… И не подавится! Культура методично и с аппетитом пожирает себя самое (хотя, верно, это уже из другого дикополевого сейсмолога). Автор с человеком разошлись, как в море корабли (не оттого ли, что один классно продуцирует симулякры, а другого все тянет и тянет на подлинное?). Все личностные, национальные, половые, профессиональные и пр. и пр. идентификации аннулируются, ибо все равно иллюзорны, а если покопаться, то можно в себе и совсем другое обнаружить, просто таки противоположное.
    Спасение же, оказывается, в том, чтобы с каждым симулякром научиться взаимодействовать посредством его же собственного языка. Кто к нам, знамо дело, с дискурсом придет, тот от него же – того…
    «Если мы не хотим стать объектом манипуляций со стороны созданной нами цивилизации, выход у нас один – сопротивляться в ежедневном усилии и взращивать новое восприятие, новую – многофокусную – установку, позволяющую овладеть всеми наработанными практиками (от бытовых до мировоззренческих)», - пишет Венедиктова. И далее: «Демократия и толерантность, неотвратимые в долгосрочной перспективе, как ланч, настолько размывают личную убежденность в единственности выбора, что выходом представляется многополярное существование – актуальный вариант спасения».
    И еще процитирую: «Личностная структура осознанно выстраивается на дуальности во всех пластах – отшельник и душка общества, агностик и энтузиаст науки, оптимист и Кассандра, атеист и раб божий, лентяй и трудоголик, победитель и неудачник, скупердяй и мот, язычник и христианин (в традиционном европейском контексте), ортодокс и новатор, холерик и флегматик, усталость от себя и упоение утренней свежестью, любовь и отчуждение, вера и абсурд, страх смерти и восторг небытия, противоречивость и гармония, рационализм и мечтательность – возможность оттянуться по всей амплитуде, закалками контрастами и антиномиями освобождает энергию, уходившую ранее на подпитку барьеров».
    Предлагаемая версия саморефлексии, становящейся экзистенцией, – это, как я понимаю, нечто на манер бытового экуменизма. Да и в других эсхатологизирующих источниках мне приходилось встречать сходные варианты спасения: выживет тот, кто совместит. Пример из недавнего: у Лазарева в «Диагностике кармы» речь прямо о том же. В грядущей новой системе ценностей человек должен быть «одновременно святым и дельцом».
    Но значит ли это, что ты обязан принимать навязанные условия игры, чтобы переиграть в нее всех остальных, включая собственные не от хорошей жизни размножившиеся «эго»? О нарушении правил игры речи не идет, но ведь можно отказаться играть в чужие игры. Выключить телевизор и рефлексию. Воспользоваться «правом на нетерпимость». Если, конечно, я – еще я, а не профессиональное зеркало симулякров.
    Принципиальная мультипликационная бесконечность «феноменологических рефлексий» разве не упирается в нашу смертность, в конечность земного существования (во всяком случае, в виде homo reflextans)? А раз уж оно небесконечно, то почему необходимо так экспрессивно и экстенсивно напихивать себя впечатлениями, разражаться и разряжаться рефлексиями, «овладевать всеми существующими практиками» вместо поиска пути, следования пути, соответсвования (требующего обязательной самоидентификации и поступка) «незаместимому месту в бытии»?
    Я, впрочем, отлично представляю, как эта стратегия многофокусности работает в быту. Фэн-шуй для дома, для семьи. Экономикс для бизнеса. Английский бы выучил только за то, что им разговаривал Леннон. Суши для завтрака. Коллонетик для фигуры. Хатха-йога для равновесия. Каббала для сложности. И – если останется время – «Отче наш» для души.
    Да, таков модный modus vivendi, продвигаемый всевозможным бумажным и телевизионным глянцем.
    Но значит ли это, что если я освою все предлагаемые техники, прочту все культовые книжки и посмотрю знаковые фильмы, а потом еще и найду способ конвертировать полученные эклектичные впечатления в какую-то более-менее оформленную рефлексию, ergo создать очередной симулякр, то реальность повернется в мою сторону и станет рефлексировать по моему поводу? И я тогда почувствую себя собой? Победителем? Причастным реальности?
    Сомневаюсь. Еще раз повторю. Сомневаюсь.

    -2-
    Второй момент, который в работе «Автор вне человека» меня смущает – это, как я уже сказала, обращение с артефактами. И с теми, кто их «произвел», разумеется.
    «Русский ХХ век дал два ярких примера, противостоящих друг другу в реакции сознания на жизнь», - говорит автор. Эти два примера – позитивный и негативный в концепции Венедиктовой – Платонов и Набоков. Поскольку один «открылся» жизни, а второй – испугался, что ли, спрятался в раковину и в ней законсервировался в собственном «провинциальном нарциссизме». (Следует заметить в скобках, что для литературоведения и эссеистики это противопоставление стало общим местом, принято еще ссылаться на Бродского, уподобившего Набокова канатоходцу, а Платонова – покорителю Эвереста).
    У Надежды Венедиктовой читаем: «Платонов открылся ужасающему потоку жизни и, занимаясь созиданием инженера и семьянина, послал автора в самое пекло – фундаментальная попытка сделать коллективное бессознательное народа субъектом повседневной жизни человека, рухнувшего в мировоззренческий и социально-культурный хаос, вывела русскую прозу на уровень, где дух носится над водою, а измы теряют свой смысл. Автор оттянул на себя бесконечность человеческого, сотрясающего историю и целесообразность, и позволил человеку выжить».
    И о Набокове: «Вагинальное мироощущение эстетствующего моллюска известкует рефлексы внешнего зрения и смакует поверхностные переклички – Гумберт прошляпил редкостное наслаждение участвовать в созревании юной души и ограничился совокуплением и стрельбой.
    Уехав из России в ее очередную роковую минуту, Набоков упустил шанс стать собеседником на пиру и раскачать себя до грандиозного отклика. Автор в нем всю жизнь обслуживал внешнего человека».
    Мне нравится стилистически, этически и мировоззренчески то, что Венедиктова говорит о Платонове. Но для меня более чем спорно подобное отношение к Набокову. Хотя я и понимаю, что его «имидж» в массовом бессознательном (эстет, сноб и «мистер Лолита», все!) отлично, красиво, удобно укладывается в эту дуалистическую концепцию.
    В известном смысле Набоков сам задал и тон и последующую инерцию для такого бесцеремонного обращения – и своим стремлением «трахнуть молотком по Бальзаку, Достоевскому, Горькому, Томасу Манну», и сознательной самоизоляцией, производящей впечатление надменной позы.
    Но если бы это было – его сущностью, а не видимостью, «футляром культуры», если угодно, симулякром, удачно сработанным в качестве самозащиты (а каждый, знаете ли, защищается как умеет, и этот его, как Вы формулируете, «футляр культуры» - не напоминает ли Вам именно он Вашу же концепцию многофокусности, Н.В.?), разве сменило бы именно его фото хемингуэевский портрет во времена оттепели? Разве «шестидесятники», для кого совесть, гражданственность, патриотизм - не пустой звук, не симулякр, ввозили бы контрабандные ардисовские издания и бредили бы встречей, которую виртуально удалось осуществить Битову и фактически - Ахмадулиной? Написавшей впоследствии с восторженным замиранием о скромной и горько-ироничной оценке экс-Сириным качества своего русского языка: «А я думал, это замороженная клубника»?.. Я опять вынуждена повторить: сомневаюсь.
    В работе Венедиктовой, как я понимаю, именно Набоков и персонифицирует автора вне человека во всей его душевной глухоте и имморализме: «Страшное таинство чужой души недоступно Набокову, отсюда его органическое неприятие Достоевского – он никогда не был нагим и обнаженным на расхристанных перекрестках, изысканный сноб в футляре культуры, используемой потребительски.
    Его хватило только на сладострастие к нимфетке, а не на любовь к ней».
    Как видно из процитированного фрагмента, субъект «сладострастия, а не любви» в тексте Надежды Венедиктовой – именно Набоков. Не Гумберт. Такая подмена меня как раз не возмущает, потому что мне мысль о создании героя из «отражения себя самого в зеркале-странице» импонирует. Но даже если принять молчаливое соглашение, что Гумберт Гумберт в истоке и зародыше – это не Месмер Месмер, не Отто Отто, не Густав Густав (как, якобы, он в черновиках назывался), а Владимир Владимирович (как бы он ни прикидывался в интервью «пожилым тихим господином»), утверждение все равно лживое. Или корректней сказать ложное?
    Потому что «Лолита» - роман о любви. Не о клинической картине педофилии, а – о любви. Хотя я понимаю, сколь бесплодно доказывать это цитатками из текста тому, кто не хочет услышать. Или «читателям-туристам», которые так и не добрели до конца романа, поскольку «ждали нарастающей серии эротических сцен; когда серия прекратилась, чтение прекратилось тоже, и бедный читатель почувствовал скуку и разочарование» (это из авторского послесловия к «Лолите»).
    Мне кажется, что лучше всего «нравственный смысл» «Лолиты» освещает трактовка Набоковым конфликта «Анны Карениной». Вот что он говорит в «Лекциях»: «Законы общества временны, Толстого же интересуют вечные проблемы. И вот его настоящий нравственный вывод: любовь не может быть только физической, ибо тогда она эгоистична, а эгоистичная любовь не созидает, а разрушает. Значит, она греховна».
    То есть: и причину нравственной гибели Гумберта и самоубийства Анны Набоков видит именно в этом, а не в том, что, как пишет Н.В., «не выдержав светского бойкота».
    Вообще странно услышать от человека, который в «Цезаре и Венедиктовой» делает ставку на свою «проклятую впечатлительность», а в «Авторе вне человека» настаивает, что «главное – разборки художника с реальностью…, а не пересказы бытовых историй» такой, простите, «бытовой» вывод по прочтении романа Толстого: «Что мы знаем об Анне Карениной, закрыв книгу, - красивая брюнетка, будучи замужем за педантом, полюбила блестящего офицера, ушла к нему и, не выдержав светского бойкота, бросилась под поезд. Толстой прописал лишь то, что явлено беглому взгляду – внешность, мелкие детали поведения, биографическую канву».
    Согласна, что неплохая постмодернистская фишка – переписать «Анну Каренину» по-прустовски, «феноменологически», как это называет Венедиктова. Чтобы добиться, так сказать, феноменологического завершения «поверхностного наброска» («поверхностный набросок» – это, напомню, сказано обо всей литературе до Пруста и Музиля). Но тогда ведь надо с романом работать, а не только с его массовокультурным изводом. Тем более, что уж в «Карениной»-то точно есть «все, что нужно для жизни». Иначе откуда бы могла извлечь Надежда Венедиктова «сложнейшие рефракции» «личностного каркаса» Анны, если бы это не существовало в романе? Существовало если не в словах, то между словами и поверх строк?
    «Красивая брюнетка, будучи замужем за педантом, полюбила блестящего офицера, ушла к нему и, не выдержав светского бойкота, бросилась под поезд». Так, наверно, может выглядеть сценарная заявка на экранизацию в каком-нибудь Голливуде. Или анонс, который делает училка, чтобы хоть кого-то из недорослей обратить к чтению. Хотя нет, и для этого тоже как-то слишком простенько.
    Так, может быть, мог бы, совсем разуверившись в чужой способности понимать, ответить Толстой, когда его требовали ответить, о чем его книга. Чтобы не «доставали» вопросами те, кто не умеет или не хочет читать. Ответил - и отвязались. Однако же Толстой терпеливо и как-то доверчиво (веря, что его поймут, а не обвинят в занудстве) объяснял: для этого мне пришлось бы переписать роман.
    В общем, если эксперимент с феноменологическими имплантациями «Анне Карениной» - это пример спасительной многофокусной оптики, то тут я стыдливо умолкаю. Потому что считаю, что естественность как-то, знаете, здоровее силикона и разноцветных линз. А что красивее – это на вкус, на цвет.

    -3-
    «Литература, как и религиозный опыт, потребует от человека нестерпимой высоты и интенсивности проживания и будет навязывать – по инерции развития – собственные правила игры». Так прогнозирует Надежда Венедиктова, тексты которой (из тех, что мне удалось найти в интернете) отражают феномены через сотни культурных линз, очков, лорнетов, биноклей, пенсне и оптических прицелов.
    И я могу много еще писать о том, что «ментальные страшилки», симулякры и демонизация пиар-технологий существуют и пугают только в узко гуманитарной среде, которая чаще всего и умеет жить только по литературным правилам игры. Что этой среде лестно воображать себя «самой стильной тусовкой в ноосфере» и общаться на своем птичьем эсперанто. Но если пересечься с другой «тусовкой» - медицинской, например, или естественнонаучной, у которой картина мира совсем иначе расцвечена, и именования феноменов другие, и страшилки другие, и способы спасения…
    Однако благодаря своему многослойному «футляру культуры», отсылам к ее игровой природе, к ее – ни вашим, ни нашим – полному оборотничеству и амбивалентности, благодаря селекции интеллектуального с художественным, Надежда Венедиктова остается неуловимой и неуязвимой для рациональных возражений: Цезарь, конечно, «красавец», но зачем же копья ломать?

Поля, отмеченные * звёздочкой, необходимо заполнить!

Ваше имя*
Страна
Город*
mailto:
HTTP://
Ваш комментарий* Осталось символов