Из писем В.Б.Коренди Л.Н.Лашуку:

1.

[1/VI 84].

    Светлый Лаврентий Николаевич!
Спасибо за теплое письмо. Оно согрело душу мою, и еще раз я поверила в добрые сердца... На мою долю выпало много горя. Недаром поэт сказал: «Судьба твоя - Аленушка, на бережку всплакнувшая». Я вынесла много. Меня не жаловали здесь. Он покинул для меня эстонку - и этого мне не прощали и, увы, до сих пор не прощают. Я выходила его от тяжелой болезни: двустороннее воспаление легких... Потом потеря нашего небольшого домика 1940 г. - до войны. Один безумец поджег всю нашу улицу в Усть-Нарве. Не пощадил и наш домик. Мы остались буквально без всего. Я с большим трудом вывезла его в Таллин, где жила моя семья. С 29го октября (ровно день моего рожденья) до 21 декабря вся наша семья боролась за его жизнь. Была и врачебная помощь, но гибель нашего «голубого домика» оборвала его жизнь. Никто не помог мне, кроме моей родной семьи... Мы проводили его благостно и очень красиво. Из Союза писателей Эстонии не было никого... В общем - одна трагедия и незаслуженные обиды. Все эти годы я и наша единственная дочь ухаживали за его могилой. Скромная мемориальная доска тоже поставлена нами. Отношение абсолютно безразличное. Недавно страшная гроза пронеслась над моей головой: я потеряла нашу единственную дочь...
    Не знаю, как я все это пережила... Но жить надо: двое мальчиков - (13 и 22) нуждаются в материнской заботе, в теплом слове утешения. Мой бывший зять скоро утешился: нашел себе эстонку, перестал питаться в семье, на старшего мальчика не дает, а младшему - 50 р. в месяц. Бог с ним!! Мы с мужем справимся без него.
    Конечно, нелегко! Я хочу поставить нашей дочери памятник. Он не дешево обойдется. Приходится копить, а это нелегко. Жизнь очень многого требует. У меня сильная воля - я многое могу...
    12го июня день рождения старшего (Игорь). Вот было бы хорошо, если бы Вы приехали к нам. Выбрали бы кое-что для печати...
    Подумайте об этом. Сообщите телефоном заранее. Tel. 528-658. Имею переписку с А.А.Вознесенским. Чудесный человек. В.Адамса не люблю. И не таким уж другом он был Игорю!!!
    Пока кончаю. Крепко жму Вашу добрую руку.

Вера Борисовна.

2.

    Светлый Лаврентий Николаевич!
    Не писала Вам оттого, что в июне... упала и повредила ногу... Два месяца пролежала в больнице. Теперь дома, но передвигаюсь лишь с помощью костылей...
    Это ужасно... Особенно для такого живого человека, как я!!! Попробую ответить Вам на некоторые вопросы.
    Гзовскую он знал лишь по театру и кино. Марие Ундер тоже только как переводчик ее стихов. Музыку он любил страстно и глубоко, понимал ее (симфония, оперколь, струнный оркестр, рояль и даже духовой оркестр).
    Обладал чудесным голосом. Если бы он не был поэтом, то был бы оперным певцом... Он очень любил нашу доченьку и часто разыгрывал с ней отрывки из опер. Больно все это вспоминать... Кого я потеряла!!! Живу скорбя, скучаю, думаю о ней беспрерывно... А это нелегко!
    Посылаю Вам ее любимую сказку. Детям она очень нравится, а сказок у нас так мало! М.б. она понравится и детям Донецка? Посылаю 2 стихотворения Игоря. «Привет Родине» и «О реках». И еще текст: как возникли эти вдохновенные стихи. Следующий раз пошлю свои, одобренные А.Вознесенским. М.б. напечатаете и их?.. Одним словом, теперь ждите от меня посылок.
    Простите мой почерк: пишу полулежа. Сидеть еще трудновато.
    Сообщите сразу получение посылки.
Всего Вам доброго. Крепко жму Вашу руку и верю в Вас.
    С искренним приветом
    Вера Борисовна.
    Таллин, 25/I 85.
    P.S. Автор сказки - я.
    «Бывший зять» домой не является. Звонит в 7 ч. утра - будит Борю в школу. О питании не заботится. Просто нет слов!..

3.

Таллин, 19/II 85.

    Светлый Лаврентий Николаевич! Спасибо Вам за доброе письмо, за оценку моей сказки... Спасибо! Знаете, я давно мечтала увидеть ее напечатанной, красиво иллюстрированной... Увы! до сих пор это было абсолютно невозможно. Особенно здесь, в Эстонии!!! И я убрала ее подальше, оставив все надежды на ее появление в свет... Да, Вы правы, я делала все, чтобы оправдать его в глазах людей, дать возможность ему занять надлежащее место в литературе, достойное его сану. Эти попытки до сих пор кончались неудачей... И только сейчас я начинаю чего-то добиваться... Это, конечно, благодаря помощи А.А.Вознесенского. Великое ему спасибо!!!
    Хочу послать Вам новый материал: (вторую сказку) и свои стихи. Посылаю Вам и посвященное нашей доченьке...

Тебе одной.

4.

Таллин, 12/VI 86.

    Уважаемый Лаврентий Николаевич! Честно сознаюсь, не ожидала от Вас известий... Да и сейчас трудно верится в успех...
    Однако выполняю Вашу просьбу: свою биографию посылаю. Но прошу ее в газете не публиковать.
    До 1914 года жили в России. В разных городах. Последний - г.Козлов (Мичуринск). Там я поступила в гимназию Сатиной в I класс.
    В 1914 году потеряла отца. Мы переехали в Таллин, к бабушке.
    Окончила частную гимназию Л.Андрушкевича. Затем - университет. Я - филолог (славянская и романская филология). Преподавала русскую литературу в эст. школах (техникумы и ср. школы).
    Вот и всё. Круг наших знакомых не обширен: это только писатели и поэты. Жили мы уединенно: он не любил общества.
    Когда будет готов текст для газеты - вышлите мне. Раньше не пускайте в печать.
    Привет Вам и Вашей семье.

Вера Борисовна.

5.

Таллин, 24/II 87.

    Дорогой, добрый, истинный друг поэта! Спасибо! Спасибо за то, что Вы сделали для нас!
    Вы знаете, Вы вернули меня к жизни! После «знаменитого празднования» в Эстонии - я просто заболела... Только - жена-эстонка, ее фотографии, Тойла и т.д.... Обо мне не вспомнила ни одна душа! Даже пригласительного не сочли нужным послать! Все это тяжелым гнетом легло на душу, а она, к сожалению, у меня хрупкая до ужаса.
    Только коснись неумелой рукой - уже боль...
    Я сейчас не живу, а существую... Материальное положение - трагедия... Вдобавок муж в больнице, на операции... Я одна - с мальчиками...
    Старший сын - от первого брака... Младший от «бывшего» зятя... А он - чудовище. Через полгода имел новую «особу»... Эстонка, хамоватая и некрасивая... Это после нашей Лерочки!!!...
    Раньше, все-таки, жил в семье, покупал продукты... Уже 3 месяца, как ушел совершенно. Унес мое фамильное золото, все, что поценнее. Вот история какая гадкая!
    Посылаю Вам еще кое-что из своих мемуаров... М.б. удастся устроить: это меня бы спасло...
    Младший мальчик всю весну проходил в макинтоше: «он» отказался купить ему зимнюю куртку!!! Вот какие бывают «ветераны».
    Муж у меня золотой. Почти год я болею, и он самоотверженно выхаживает меня...
    Попробуйте, дорогой друг, устройте рукописи... Я Вам пошлю вышедшие только что две книги Северянина: «Сборник стихотв.» И «Венок поэту». На днях получу.
    Какие все-таки эсты плохие люди! Всю жизнь прожила здесь, а тепла и сочувствия не знала... Грустно!
    Приезжайте летом. Буду очень рада.
    Простите почерк: душа не на месте... Вот и рука не так работает.
    Еще раз «спасибо»... Вы меня окрылили и зажгли свет в потухающем сердце.
    Искренний привет семье. Крепко жму Вашу руку и жду доброго ответа.

Вера Борисовна.

6.

Таллин, 16/IV 87.

    Дорогой Лаврентий Николаевич! Спасибо за письмо. Что ж... - подожду, потерплю еще... Держусь, креплюсь - сколько можно...
    О юбилее не вспоминайте. Ничего в нем радостного нет... Все ближе... к концу песни!!!
    Очень радуюсь Вашему приезду. Только заранее сообщите точный день. Вас встретят.
    Жду добрых вестей. Все-таки - верю!!!
    Привет Вашей семье.

Вера Борисовна.

7.

    Посылаю Вам несколько стихотворений. Предупреждаю Вас, что очень вредным типом является Юрий Шумаков... Он распространяет ложные сведения, будто поэт сам продавал свои книги с автографом... Ходил даже по отелям, отыскивая приезжих «знаменитостей»... Даже продавал рыбу! Это наглейшая ложь и ее надо прекратить!
    Книги продавала я. У меня была такая записка: «Предъявительница этой записки удостоена великой чести служения искусству, путем распространения моей книги: «Рояль Леандра». И.Северянин»
    Факт остается неоспоримым фактом!
    Между прочим, я одно время оказывала денежную поддержку и жене-эстонке... Об этом никто не знает... Только Игорь...

Вера Борисовна.
3/VII 87.

Нашей дочери

К столетию И.Северянина

8.

Таллин, 26/VII 87..

    Светлый Лаврентий Николаевич! Сейчас получила Ваше доброе, жизнеутверждающее письмо и спешу ответить. Рада, что Вы довольны, что Вы такой честный и добрый. Мне действительно очень тяжело, и Ваша помощь для меня спасение!.. Благодарю Вас от всего сердца за себя и за моих мальчиков...
    Если бы еще возможно было бы напечатать сказки, да с красивыми иллюстрациями - вот было бы чудо!!!...
    В общем - всеми я забыта... В юбилейные дни старались забыть, а сейчас - и подавно...
    Я не очень-то скорблю, не имея внимания Эстонии, - пусть тешатся!!
    Пока - кончаю. Еще раз великое спасибо за всё.
    Сердечный привет всей Вашей семье.
    Крепко жму Вашу очень добрую руку.

Вера Борисовна.

Вспоминает Л.Н.Лашук:

    - Моя встреча с Верой Борисовной Коренди, вдовой русского поэта Игоря Северянина, состоялась 10 июля 1987 года... Таллинн, улица Ярве. Затененная квартира с окнами на зеленый тихий проулок. Бережно поглаживая картон старой фотографии (на ней она - молодая, красивая), Вера Борисовна улыбается, рассказывает...

Из воспоминаний В.Б.Коренди:

    Россонь! Россонь! Сколько связано с тобой света, радости, даров великой матери-природы! Вот отчего я не ищу свидания с нашей рекой... Не могу увидеть ее, омертвелую и безмолвную, лишенную огня и экстаза большого поэта. Все эти картины прошлого во мне... Я вижу их, я чувствую их...
    Вот мы у нашей лодки. Лица сияют, особенно у Люшки. «С богом!» - улыбается счастливый поэт. «Поехали! Здравствуй, Россонь, милая, любимая. Какая же ты сегодня особенно хорошая!»
    Девочка внимательно следит за его каждым движением, за каждым его словом. И вдруг: «Гогша! Не разбивай зеркала!» Поэт удивленно и восхищенно вглядывается в личико дочери. Он поражен ее словами. Овладев собой, он улыбчато и тихо кивает головой: «Не буду», - шепчут его губы. Лодка тихо скользит по светлому и спокойному лону реки. Мы молчим, в тишине наслаждаясь несравненной прелестью природы. Нам стало понятно, что только в молчаливом созерцании можно по-настоящему оценить ее достоинства, чудо ее создания.
    Но вот и Кагель. Наше излюбленное место рыбной ловли. Высокий берег, чудесный сосновый лес. Лодка тихо и плавно пристает к берегу. Игорь вынимает удочку и помогает Люшке. Ведь она у нас тоже рыболов!
    Я сижу молча. Наблюдаю. Поплавок девочки начинает двигаться. Еще минута - и на поверхности Россони появляется маленький колкий окунек. Девочка в восторге. И мы тоже. Бьется, трепещет крохотная рыбешка. Точно просится обратно в свое подводное царство. Игорь улыбается, смотря на тревогу дочери. «Гогша... я... отпущу!» - шепчет девочка. Отец кивает в ответ головой. И... о, сколько радости, сколько счастья в лучистых глазах ребенка! Она осторожно, точно прикасаясь к больному, снимает несчастную рыбешку и бросает в воду. «Иди, иди скорее к маме», - лепечет она. И все довольны, все счастливы...

    * * *
    Хочется немного сказать о наших посещениях Таллина. Игорь любил дочь, уважал и ценил мою семью, но тот факт, что все это было сопряжено с городом, с поездкой, с вагоном, где были чужие, ненужные ему люди, - все это отравляло и портило его капризное избалованное настроение. Уже накануне оно начинало катастрофически портиться. По нескольку раз он вынимал из бумажника заранее приобретенные билеты, как-то брезгливо и бессмысленно вертел их в руках, снова укладывал в бумажник, иногда поглядывая на меня испытывающим взглядом. Я хорошо понимала, что это значит: может быть, никуда и не поедем... Да, бывало и так! Билеты летели спокойно в печку, а мы... на рыбалку.
    Конечно, горько было обманывать девочку и семью, все приготовившую к нашему приезду. Приходилось посылать телеграмму с извинением, найдя какой-нибудь предлог или причину невозможности приехать. Глубоко было огорчение ребенка! Ведь она так ждала нас! Но, увы, его воля была сильнее моей. Успокоив себя на любимой реке, поэт возвращался почти в радушном настроении. Проходила пара дней - снова покупались подарки девочке, снова были в бумажнике билеты. Я не просила, не настаивала: я ждала! Ждала, как милости, его решения.
    И оно приходило. Собирался чемодан, на секунду, по обычаю, присаживались перед отъездом, тщательно завешивались окна, закрывались накрепко двери, и мы ехали в Нарву на вокзал. Перед этим посылалась домой веселая телеграмма.
    Ехали молча, но не в угнетенном состоянии. Помню хорошо таллинский вокзал, тетю Валю и маленькую бегущую навстречу девочку. Ее форменная шапочка сползала набок. Она вся сияла, придерживая ее ручкой. Я с благоговением принимала ее в свои объятия. Что могло быть святее этих минут? Боже мой! Они уже неповторимы...
    Мы здоровались с тетей степенно и ласково, как это умел Игорь. Брали такси и неслись на Тарту мнт. № 25. Этот дом до сих пор цел. Мне даже Союз писателей Москвы несколько лет тому назад хотел вернуть эту памятную квартиру. Я даже была там, но, увы, не узнала ее. Все было испорчено, ванна уничтожена, балкон забит. Населена она была многочисленной толпой людей. Им всем была нужна квартира, а достать ее было невозможно. Так мечта и осталась мечтой!
    Пара дней проходила мирно и почти весело. Поэт гулял с дочерью, занимался с ней, проводил уютные вечера за общим столом. Много читал и рассказывал. Читать он любил свои стихи, посвященные мне и девочке, а также «В парке плакала девочка». Рассказывал о Маше, о своем детстве, о матери, о сестре Зое. Любил он вспоминать о Рильском монастыре, о его таинственных кельях, о замке Храстовац и его роковых часах на воротах.
    Увы! Не надолго его хватало! На третий день начиналась хандра. Как пойманный лев, метался он по квартире, с ненавистью глядя в окно на голую улицу. Все наши понимали, что это значит. Печально подергивались чудесные глаза Люши, но и она не протестовала. Она понимала отчаяние и тоску поэта. И смирялась.
    Через пару дней нас провожали в деревню. Игорь сиял. Был любезен, шутил. А мое материнское сердце нестерпимо болело. Как хотелось мне быть около ребенка нашего. Поезд медленно отходил от станции. Я смотрела на личико девочки, и было больно, очень больно. А она не плакала: она молча переживала. Я тоже не плакала: я приносила в жертву поэту материнскую великую любовь. И он оценил это. Он был мне благодарен. Только мне было тяжко.
    И опять было Устье, опять рыбалка. Опять жизнь без нее! Я терпеливо переносила свою участь...

    * * *
    Мне почему-то кажется, что до сих пор об Игоре Северянине складывалось неправильное мнение. Почему-то он представляется всем испорченным, вечно флиртующим и легкомысленным человеком. Читая его стихи, посвященные женщинам, непременно ищут виновницу, вдохновившую его на это... Как они ошибаются! Многие стихотворения абсолютно абстрактны и посвящаются «несуществующим мечтам». Северянин был скромен, осторожен, вдохновенно искал настоящую мечту. «Женщину встречал я богомольно. Видит бог, и честно и светло... Ну и что же? Было больно, больно. А подчас и даже тяжело»... Не найдя заветного идеала, поэт томился, разочаровывался, мучался. Идеала не оказалось. Слишком поверхностно, слишком неправильно судили о нем вставшие на его жизненном пути женщины. Они не считали нужным создать ему семейный уют, тепло души и сердца, в которых он так нуждался. Им не хватало ж ертвенности, самозабвения, высокого полета души. Не в одной страсти счастье! Она лишь часть этого целого, из которого слагается радость бытия...
    Наши с ним отношения сразу сложились в гармоничное целое.
    Об этом - его стихотворение «Письмо до первой встречи»:

Тойла,
1932-1933.

    Мы твердо решили быть навсегда вместе и не раскаялись никогда. И, повторяю, счастье было бы безоблачным, если бы «заморыши», в образе гадких людей, не окружили нас ложью и злобой. Но мы устояли. Наше счастье было неприкосновенно. И вечно. Он до конца своих дней был со мной и никогда, никогда не помышлял о расставании. Пусть это знают все, кто придумывает всяческие козни, обдавая его ложью, несуществующими письменными доказательствами. Между прочим, доказано, что и письма можно подделать!
    Привожу еще два стихотворения, рожденные его любовью:

    Я хочу рассказать, как жили мы с поэтом все эти годы. Да, уединенно, тихо, без общества, без лишних людей. Одни стихи и полная тишина в нашем голубом замке. Ни радио, никаких музыкальных инструментов. Да, собирались купить очень небольшое кабинетное пианино, так как то, что было в Таллине, нужно было дочери. Мы не чувствовали недостатка ни в чем, музыка звучала невидимо в душе, тихая, тихая. Мы и разговаривали мало, мало! Мы понимали друг друга по взгляду. Так же, как я впоследствии с нашей девочкой. Стоило ей что-либо подумать, как у меня уже рождался ответ. Такое глубокое родство душ было в нашей семье.
    «Наш дом - наша крепость», - говорил Игорь. «Это - святая святых, которую переступить дано очень немногим». И действительно, в наш дом входили лишь избранные. Так хотел поэт, так хотела я. Мы не справляли ни рождения, ни именины с гостями. Так тихо, светло, без лишних людей. И я замечаю, что это было правильно. Вся жизнь моя доказала мне это в будущем. Все люди, которых мы привечали, успокаивали, поили, кормили, отплатили мне и нашей девочке черной неблагодарностью.

    * * *
    Поздней осенью 1941 года один немецкий врач помог им выехать в Таллинн. К сожалению, рукопись воспоминаний в этом месте повреждена.
    ...немного поэт. Люблю стихи и люблю и жалею поэтов. Не грустите». Подав мне сочувственно руку, он ушел. И с этого дня из полевой кухни носили 3 раза в день питание. Это нас спасло.
    Мы жили так три недели. Наконец, доктор принес мне официальную бумагу на выезд и сам отвез нас в Нарву на вокзал. Пожелав нам доброго пути и заботливо усадив больного в вагон, этот добрейший человек ушел.
    Дорога была мучительной и тяжелой. Вагоны набиты. Сидеть Игорю пришлось где-то в уголке. А надо было лежать, чтобы не утомить изнуренное сердце. Когда же он почти опустился со скамейки на пол, я на следующей же станции пошла к начальнику и просто потребовала отдельное купе. Он не протестовал и дал даже свое. Велика была радость бедного Игоря, когда он смог лечь! Даже получил матрац, подушку и одеяло.
    Бесконечно долго длился крестный путь. Едва тянулся поезд, измучив душу и тело. Почти два дня ехали мы до Таллина. Силы иссякали. Больному необходима была врачебная помощь. И немедленная. Наконец подъехали к Таллину. С помощью добрых людей я помогла поэту выйти из вагона. Идти он почти не мог - не было сил. Дошли до отеля «Империал» - и это было все!
    «Верушка! Дальше не могу!» - сказал он и опустился на ступеньки отеля. Тогда началась «охота» за машинами. Ни одна из них не желала останавливаться, хотя бы из простого любопытства. Ему становилось все хуже и хуже. А что испытывала я - не пожелаю и врагу. Наконец, я остановила «Красный крест». Удивительно, но медсестра даже не пожелала помочь поэту подняться. Только после моего довольно резкого слова она соблаговолила выйти из машины и, ворча, усадила больного.
    Вот когда я узнала, что такое «ближний», что такое «человек»! Человек без души и сердца. Даже медицинский работник, призванный к милосердию!
    На улицу Рауа подъехали поздно вечером, но окна нашей квартиры были слабо освещены. Мы поднялись по лестнице, и я позвонила. Послышались взволнованные шаг и, и моя милая тетя Женя со слезами на глазах появилась на пороге. Увидев Игоря, она протянула руки и помогла войти. Вся семья радостно и ласково встречала нас. Усадили за стол, накормили, чем могли. Родная наша девочка просто сияла. «Мамочка! Гогша! Как я рада! Не грустите! Все у вас будет!» Моя милая, родная, единственная! Как я благодарна тебе за теплые слова! Поэт с усилием улыбнулся, наклонился и поцеловал головку дочери.
    Мы провели уютный вечер. Стало тепло и особенно легко на душе. От родного дома, от ласки и привета, от тепла родного очага. Хотя света не было: горели свечи и маленькие светильнички. Игорь даже читал свои стихи.
    На другой же день я постаралась позаботиться о враче. Моя добрая знакомая - доктор Каннелауд - жила в Кадриорге. Она, ни минуты не медля, поехала со мной. Внимательно выслушала больного, покачала головой, прописала лекарства и добавочное питание.

    * * *
    На деньги композитора Рахманинова мы создали сказочное царство. В полном смысле этого слова. Счастью нашему не было границ, если бы не травили нас люди. И к моей глубокой горечи - семейство его бывшей жены. Но ничто не могло поколебать нас: мы были вместе и остались до конца его дней.
    Поэт решил приобрести этот домик и вносил уже частями нужную сумму, в виде месячной платы. Оставалось очень немного... Но - сын мясника Ивнина сжег наш дом, еще до войны. Погибло все: картины Рериха-сына (его отец на фоне Гималаев), письма Маяковского, часть рукописей, богатая библиотека с дарственными надписями, Чюрлёнис - «Стрелок с бриллиантовой стрелой», «Зима» художника Егорова, мебель, сделанная руками поэта, дорогие ковры, постельное белье, китайская посуда... Думал ли этот молокосос, что он говорит, когда произнес фразу: «Уничтожу дом буржуя...»

     Гибель дома погубила Игоря. Он стал быстро терять силы. На Устье же, до пожара, поэт два месяца болел двусторонним воспалением легких. Два долгих месяца я упорно отбивала его у смерти. Днем старалась питать как можно лучше. Вечером начинался бред. Мне помогали моя семья и деревенские друзья. Из Тойла ежедневно был гонец, который справлялся: «Не умер ли поэт?» Я его выходила. Даже врачи, ежедневно посещавшие нас, поражались: «Что вы сделали с ним, чародейка? Он же лучше выглядит, чем до болезни!» Я победила смерть.

    * * *
    20 декабря он ушел из жизни на моих руках. Хоронила его моя семья. Был хор Никольской церкви. Все было красиво и скорбно. Приехала и Ф.Круут. Она бросилась мне на шею и сказала: «Он ушел к вам по доброй воле. У нас любви уже через год не было». Ее сестра Линда поражалась, как все красиво...
При последнем прощании девочку невозможно было оторвать от него. «Мама, срежь мне локон... Я его сохраню...» И до сих пор хранится у меня этот локон.
    Эпитафию он выбрал сам, еще задолго до трагического конца. Могильную плиту поставили мы с дочерью на собственные средства. И могила поэта была самой красивой на всем кладбище.
    Ежегодно 16 мая и в день его кончины собирались у нас друзья поэта и был день поминовения... Горели свечи, стоял его портрет, читались стихи его, дочь пела стихи, положенные на музыку...

    С его смертью начались мои беды. Ночные обыски, допросы (даже угрожающие мне свободой). Требовали то, что он написал в 1940 году. Я прятала чемоданчик с рукописями в устье печки... Но ни одной странички не отдала им. Ни одной! В 1945 году я отвезла рукописи в Госархив в Москву, где они и находятся сейчас. С заключением мира я стала получать ежемесячное пособие в размере 250 рублей на воспитание дочери нашей.
    Девочка училась прекрасно. По окончании школы поступила в театральную школу и блестяще сдала дипломную работу - «Слава» Гусева. Ее отметили даже в газете...
    Ежегодно я получала путевки в Дубулты, в санаторий Дома отдыха Союза писателей за счет Литфонда. И материальную помощь.
    В Москве я посетила писателя Тихонова, который очень участливо отнесся к нам. Девочке он сказал: «Береги память отца и чти ее всегда. Люби его поэзию всей душой».
    Как-то я обратилась в Союз эстонских писателей с просьбой назначить мне персональную пенсию за тяжелые годы хранения рукописей. Мне ответили: «Так как вы создали новую семью, вам ничего не полагается». А я в то время была одна, 14 лет. И когда сдавала рукописи - тоже. Никогда, никакой помощи от эстонского Союза писателей я не получала. За все годы. И не обращалась к ним за таковой.
    Хочу еще добавить следующее: в последний год жизни Игорь все чаще и чаще говорил о разводе с Ф.Круут. «Вот поправлюсь скоро, - говорил он моей тете, - и женюсь на Ляле. Это мой святой долг перед ней и Люшкой». Вспоминается мудрая фраза о Софии Воронцовой, дочери Пушкина: «Не все ли равно, чья она дочь! Пушкин ее любил и признавал. Этого довольно!» О ней тоже было много разговоров и пересудов.
    Вот все, что я хотела сообщить вам. В том, что я пишу, нет ни капли лжи. Я жила скромно и тихо. Перебивалась, как могла. Фашисты не дали мне даже педагогической работы: я не заслуживала доверия!
    Отдаю в ваши руки свою исповедь. Судите, как хотите. Но я была в жизни Северянина и не уйду никуда из нее.