ОБРЫВОК ПИСЬМА,
ПОДОБРАННОГО В ГОРЛОВКЕ НА ГАЗОНЕ
БЛИЗ УЛИЦЫ КОМСОМОЛЬСКАЯ

Пишу тебе, Ермий, из русской глубинки.
Здесь летом по-прежнему много клубники,
Но, судя по гривнам, мы вновь в Украине.
А впрочем, как будто бы Рим не кроили!

В саду у Нерона, горя на столбе,
Мы так это и представляли себе,

Ты помнишь? А в небе? А там, у Престола?
Мы дела с тобой испросили простого -
Смиренными служками Высшего клира
Дежурить в провинциях этого мира.

Меня – в Третий Рим, и тебя – в Третий Рим…
Но кажется мне, будто снова горим,

И наши усилия – втуне и даром…
Я думаю, здешние земли – под паром,
Под паром Истории. Эрго – под тенью.
Тогда – если внять моему разуменью –

Столетий на шесть, или эдак на пять –
Вот срок, на который придется застрять

На этой бурьяном заросшей канаве,
На битвище старом, на древней Каяле,
Где высятся угольные пирамиды –
Не то пост-модерновый задник «Аиды»,

Не то – зазеркалье загробного Хема,
Форпосты Шеола, помет Полифема…

О Ермий! В Туве твоей, знаю, не слаще.
С проснувшимся – легче, труднее – со спящим.
Когда еще станут Казбеками кочки!
И прежде, чем купишь – плати по рассрочке…

А Рерих в музее – он знает места
И сроки, но палец кладет на уста.

Скажи, ты пробился к твоим подопечным?
Я – тучами в небе твержу им о вечном.
Тут не было неба, я долил им краски,
Но, верно, они не заметят подсказки.

Лишь тем утешаюсь, что я не один, -
Здесь распят инкогнито наш Господин,

Да старая церковь, презренна от всех,
Пыхтя, раздувает при кузнице мех,
Полы подобрав, суетясь у огня,
Не видя и не узнавая меня…

      *
Бессменен ее изнуряющий труд.

      *
И сроки, как церберы, вход стерегут.

                                                              Горловка, 1988-94


*   *   *
Живем темно и окаянно,
И без разбега.
Так Ной не видел океана
В окне ковчега!

Так крот бурит земное лоно —
На чистом нюхе!
Так ощупью бродил Иона
В китовом брюхе!

Так бард заманивает слово
В силок тетрадки.
Так набухают зерна плова
Под крышкой латки.

Так вмяла мачеха-природа
В моллюсков — перлы...

      *
И страшно вылупиться первым,
Не зная брода.

1998


*   *   *
Отпусти меня на волю –
Я травы не потопчу!
…След горит во чистом поле
вслед закатному лучу.
                   Я, «Рафли», 1984

Всё проходит слишком скоро.
Царь стоит позадь забора,
Голова его до звёзд.

Мы напрасно прячем шило:
Всё судьба давно решила
И подшила папке в хвост.

Шутки, шпильки, оговорки, —
Всё несётся словно с горки,
Только не в тартарары,

А, скорее, в ухо бездны.
Оправданья бесполезны –
Это правила игры.

Снег скрипит, как половица,
В печке преет чечевица,
Зверь почти настиг ловца, -

И катится вспять волнами
Всуе сболнутое нами
Ради красного словца.

Царь с девицами кумится, -
Глядь — одна из них – царица! –
А не чаяла, поди.

Гром гремит, земля дымится.
Слишком быстро всё стремится
К некой точке впереди.

Всё проходит слишком скоро.
В спину дышит пёсья свора,
Подо льдом горит трава.

Всюду уши, всюду очи.
Я шепчу в тростинку ночи
Заповедные слова, -

Шлю гонцов себе навстречу,
Пред собой дорогу мечу,
Словно дротики мечу, -

Вслед за поездом царёвым,
В ночь с лазоревым поддёвом, -
Вслед закатному лучу.

2001


ЗАНЯТИЯ МУЗЫКОЙ

                                The grass was greener then...
                                                             Pink Floyd

- Что твой С-dur? Разжевал?
                                                  - Никак:
Всё скатываюсь в си-бемоль.
Зимний запас можжевельника
Изгрызла слепая моль.

Хранить – не хранить? – да полноте,
Всё – вилами по воде.
Ключ от кладовок памяти
Спрятан не помню где.

Я заперт в этюде С-dur, я вбит
В мгновенье, я нём застрял.
Жемчужная моль неподвижно спит
В изжеванном «Джетро Талл».

Вода сомкнулась. Потерян ключ.
И ловишь малейший шанс –
Не упадёт ли случайный луч
В прошлое, где Сен-Санс?

Но клавиши стали желтыми,
В органных трубах – труха.
Безмолвная моль стережёт мои
Травные вороха,

И вырвусь ли, порой тишины,
За прошлое, вглубь, назад,
Туда, где горечь эгейских волн,
Где ионийский лад,

Где свежий чабрец покрывает склон,
Где в пальцах горчит полынь,
Где в святцах одни Сократ и Платон,
А храмы полны-полным –

Битком набиты, как закрома,
На пять тысяч лет и зим
Возможностью жить, не сходя с ума,
И в горы глядеть с низин?

- Как твой этюд? Разобрал? –
                                              - Отнюдь:
Завяз в ушах и зубах…

      *
Безумная моль прочертила путь
В будущее, где Бах.

                                     Июнь 2001
        

    15 декабря не стало Марии Каменкович.
    Ничего – ни некрологи, ни слова – не могут передать редкость этого человека. Просто: проживи хоть сто лет – вперёд или назад – таких не часто встречают. Невозможно было не заметить: здесь редкая, ручной выделки тонкость и душевная чистота: настоящая, неподдельная. При всей многоучёности и остроте – блестящей оккамовой бритвы – ума. Человек, глубоко и, как-то, не по-современному, верующий, биологически предназначенный христианству, она была напрочь лишена менторской нетерпимости, – что, в сочетании с громкими пафосными нотами, создаёт, порой, неодолимое препятствие в разговоре «про Это». С ней-то, как раз, можно было – и поговорить, и, с другой позиции, поспорить – потихоньку дорастая до уровня собеседника. И ещё: надо всегда было быть осторожным: у Маши очень искренняя, очень предсказуемая реакция сопереживания – с тяжёлыми, для такой хрупкости, последствиями. (О которых ты – знал, знал! Но как не поделиться с другом по переписке...) Редкий, исчезающий вид.
    Можно писать о ней, как о современном поэте, которого хочется – редкость – доставать с полки и перечитывать. Как о лингвисте, филологе, приглашаемом на самые почётные конференции, переводчике и комментаторе (надеюсь, что она сейчас как никогда близко к истокам слов. И что теперь может предъявить ту статью, посвящённую Вячеславу Иванову, – её адресату). Как о женщине, в 34 года узнавшей о своём неизлечимом заболевании и, с прекрасным мужеством, достойно, полнокровно жившей все эти семь лет. Даже, более того: именно в это время создаются лучшие стихи и – чудесный младший сын. И, более того: чувство юмора!: всегда, настоящее, именное, английской отделки. Как о собеседнике, писем которого ждал у компьютера весь день – и весь следующий день – пока не закончатся её больничные хождения по мукам: и какие были письма, как интересно было!

    Маша, хочется, как часто бывало, послать тебе этот текст: посмотри-ка: всё ли там на своих местах – на твой вкус.
    Могу ли я описать тебе это чувство?
    На твой слух полагаться можно и сейчас.
    Слух – присутствует.
    Как тот самый хлопок без ладони. Как нота замолчавшего камертона – в ушах настройщика.
    Побеседовать ещё вот только долго не удастся.
    Словами – никогда.
    Вот видишь, Маша, всегда так: начали письмо – о жизни и смерти, закончили – о словесности и бессловесности.
    Позволь – твоим голосом – из сада (Это была опечатка! Это была опечатка, которая – не мой сигнал.) Из твоего «Сада в Александро-Невской лавре»:
    «Ничего, когда-нибудь мы умрём и обо всём узнаем».
    Мы помним тебя. Мы читаем.
    Мы никогда не забудем.

Демьян ФАНШЕЛЬ
КЁЛЬН