В последние годы с уже привычной тревогой я жду наступления осенних месяцев. Тридцать первое августа – день трагической гибели Марины Цветаевой, девятое октября – день ее рождения. Какими откровениями о великом поэте подарит нас в эти дни благодарная пресса? Или телевидение? Или популярная радиостанция? После столетнего юбилея Марины Ивановны (1992 год), когда не кто-нибудь, а «Литературная газета» одарила читателя отборнейшими сплетнями на двадцать четыре страницы в специальном выпуске своего «Досье», стало ясно: времена в самом деле круто изменились.

С трепетной любовью к кумиру в газетах и прочих СМИ – покончено. А заодно и с уважением к памяти и нравственной щепетильностью. Последняя, впрочем, в одном единственном случае резко обострилась: в отношении к себе, любимому. Ибо тут возникла неслыханная прежде возможность: чуть что – подавай в суд за оскорбление чести и достоинства. Еще и кругленькую сумму получишь от обидчика. Но это привилегия живых. Если же кумир отошел в мир иной... – свобода! Твори, выдумывай, пробуй!
    Чем теперь заинтересуем читателя, когда все дозволено? И пошло, и поехало. Запретненькое, запретненькое подавай о кумире! Этакое что-нибудь, чтобы проняло! Не о поэзии же их писать, коли теперь все можно; о поэзии – это знать кое-что надо. И главное – не рыночно. Не вздрогнет никто. Нужно же именно, чтобы вздрогнули. Значит, даем – что? Личную жизнь. Как можно более личную. Лучше всего – это сегодня и младенец знает – постельную.
    Коснулось это вовсе не только литературных авторитетов, что и говорить. Включите телевизор, раскройте газеты, взгляните на афиши и фотоснимки в журналах, пойдите в театр на спектакль знаменитого режиссера. Понятия стыда и нравственных границ исчезли из мира. И те, кто сегодня о них заговаривает, должны быть готовы, в лучшем случае, к равнодушному пожатию плеч: поздно! Телега уже набрала обороты, плетью обуха не перешибешь...
    Но временами не хочется даже думать, к чему приведет твой протест. Тогда кажется: да пусть же прозвучит хотя бы на минуту голос нормальных людей, не святош и не моралистов, а тех, что ежедневно и ежечасно я вижу вокруг себя, кому тошно наблюдать все эти прогрессистские игры: да стыдно же, господа и сограждане! Или других сфер проявления свободы на свете не осталось? Политика и постели так-таки исчерпывают нашу жизнь? Все прочие проблемы уже обсуждены и решены?
    Тогда, после выхода «Досье», Лидия Корнеевна Чуковская отправила гневное письмо в «Литературку»: «Если цветаеведы-специалисты молчат, скажу я...» Теперь уже нет Лидии Корнеевны. И вот – я не хочу проглотить покорно очередную пилюлю «свободного» слова о Марине Цветаевой.
    На этот раз оно донеслось из-за океана, и как раз на волнах столь авторитетной у нас радиостанции «Свобода». И уже кое-где в наших газетах – в «Московском комсомольце», например, - аукнулось. Это лишь начало.
    Откровение принадлежит Борису Парамонову – постоянному автору «Свободы». В последние годы он еще и печатается в российских изданиях, не только вещает «из-за бугра». И вот с обычным для наших связей опозданием, теперь до Москвы дошел его печатный текст о Цветаевой, названный «Солдатка», в основе своей совпадающий с прочтенным в эфире «Свободы». Он был опубликован на страницах «Нового русского слова», крупнейшей русской эмигрантской газеты, выходящей в Нью-Йорке.
    У Бориса Парамонова – несомненное имя, вполне заслуженное. И потому в соответственных масштабах должен быть ошеломлен и тамошний русский читатель, и наш слушатель. «Юбилейную» передачу о Цветаевой повторили несколько раз.
    В чем, коротко говоря, суть обстоятельного текста? А вот: Парамонов утверждает, что он понял, наконец, истинную причину самоубийства поэта. Его не устраивают, говорит он, объяснения, выдвигающие на первый план всякие бытовые обстоятельства. «Житейские трудности, - пишет критик, - не цветаевский сюжет. Быта она не замечала». И с присущим ему размахом он выдвигает свою версию: причина гибели – инцест, то бишь сексуальные отношения матери и сына. (Господи-прости, я вынуждена публично повторить чудовищный домысел!) Автор утверждает при этом, что такое открытие лишь усилило его восхищение гениальной Цветаевой.
    Еще с того дня, когда тот же Парамонов ошарашил всех измышлениями относительно извращенских наклонностей бедного Антона Макаренко, а затем сообщил нам нечто из той же области о чувствах маркиза де Кюстина к русскому императору – стало ясно, что мы имеем дело со случаем трудным. Человек, обладающий блестящей памятью, безотказно подсказывающей ему к делу идущие тексты разных классиков (при случае, правда, искажаемые), Парамонов содержательно комментирует сюжеты политические, философские, исторические. И странным образом теряет вожжи в одной единственной сфере. Как только он на нее выезжает – а делает он это все чаще – лучше оглохнуть. Не знаю, как именно называется этот случай, но, кажется, он известен психологам: человек упорно спотыкается в одном и том же пункте, где ему чудится одна и та же навязчивая идея. Приходится думать, что с этим именно мы и столкнулись.
    Можно уверенно ждать теперь, что усилиями «любителей подноготной» (как назвал таких людей Иосиф Бродский) «рыночная» новостишка о Цветаевой разнесется по городам и весям, уже с весомой «ссылкой» на авторитетного автора. Несколько вполне серьезных людей уже спрашивали меня удрученно: «Так что – это правда?» Мне-то казалось, что слушателю без пояснений очевидна «лажа» и все чудовищные передержки в самой логике автора, в его «примерах» и цитированиях. Ан нет. И я не могу сбросить этого со счетов.
    Спорить с Борисом Парамоновым нынче – почти то же, что спорить с авторитетом автора «Капитала» в не столь отдаленные времена. Рискнем, однако.
    На чем же основывается автор, утверждая свою страшную «догадку»? Ведь речь идет о приписывании Цветаевой деяний не просто отвратительных, но преступных! Доказательств, уверяет Парамонов, «сколько угодно и больше всего – в стихах». Что имеется в виду под «сколько угодно» - мы так и не узнаем. Ни от Парамонова, ни от других, - уже в нашей стране не стесняющихся муссировать те же домыслы. Разумеется, не существует ни свидетелей, ни каких-нибудь письменных следов – и существовать не может, ибо никто не догадывается запастись заверенной справкой о том, что он не верблюд. Есть свидетели иного: ссор ма тери с сыном-подростком (какая мать обошлась без этого?), страстной любви матери к сыну и безумного ее страх а за него во время бомбежек Москвы (что же тут от патологии?). Есть и «Письма Георгия Эфрона», которые всякий теперь может прочесть (они изданы музеем Цветаевой в Болшеве), чтобы убедиться, с какой нежностью сын пишет о матери, уже после ее смерти наблюдая за Ахматовой в Ташкенте. Теперь подготовлен для печати том записных книжек Цветаевой, но и в них нет ни малейшей запятой в пользу парамоновской версии.
    Остаются обещанные «свидетельства» в стихах и прозе. И текст Парамонова перенасыщен цитатами. Они выскакивают, как чорт из машины, обрывками разодранного на клочья целого, перемешиваются со столь же обрывочными фактами биографического характера, и в этой чехарде не покидает ощущение той скользкости, когда не на что опереться, не во что вглядеться, все смешано в кучу, остается лишь слепо идти за автором. Вот он жонглирует, к примеру, строчками из стихотворения «Сивилла», превращая их в излюбленные фрейдистские символы: «Сивилла – ствол», «Сивилла – зев». А я не верю, что он не помнит при этом уродуемого им цветаевского текста, где пророчица Сивилла, выжженная страданиями, слышит в себе голос Бога. Ибо сказано там вполне внятно: «бренная девственность, пещерой став дивному голосу...» Парамонов: «В этом контексте Цветаева – ведьма... Это не столько Овидий, сколько Мефистофель на Брокене, толкующий ведьме о расщелине и коле». А вот «анализ» стихотворения из цикла «Магдалина», - того самого стихотворения, которое вызвало поэтический отклик Пастернака и глубочайшее восхищение Бродского. Повторить то, что выдерживают страницы «Нового русского слова», я не решусь, да и не хочу. Вот самое приличное из парамоновского комментария. У Цветаевой – слова Христа, обращенные к грешнице: «Не спрошу тебя, какой ценою / Эти куплены масла...» Для Парамонова «сакральные масла предстают телесными выделениями, секрецией, секретом бертолиниевых желез». А как «интерпретирует» он прелестную прозу, исполненную тонкого цветаевского юмора - «Страховку жизни»! Не больше и не меньше – как воплощение мысли автора о сыноубийстве! «По-другому этот текст понять нельзя», уверяет Парамонов. И так же, сквозь мутную лупу фрейдиста, «прочтены» «Наяда» и «Луна – лунатику», трактат «Искусство при свете совести» и, уж конечно, «Федра».
    Ну как же – миф о Федре, полюбившей юного Ипполита! Тут нам выдана формула: «Цветаева гениальна потому, что она мифа касалась не в стихах только, но воплотила мифический сюжет своей судьбы. Миф Цветаевой – Федра: кровосмесительство, инцест». Красиво? Для Парамонова, кажется, - да. Он широк, его бы сузить. Но пассаж характерен и обычной для автора нечистотой уподоблений. Ибо мифическая Федра полюбила все же пасынка, не сына! Но на все случаи в «юбилейном» тексте приготовлено неопровержимое: «Это нужно увидеть. «Герменевтически узреть». И сей формулировкой отсечены сразу все возможности для других мнений. «Я так вижу!» Сказать остается одно: прозрения такого рода более всего говорят о самом авторе. О его собственных личностных проблемах. Ибо если и вы, читатель, наденете очки с зелеными стеклами в крапинку и возьмете в руки том любого поэта или прозаика, - что вы увидите? Отчетливее всего – крапинки на зеленом фоне, не правда ли?
    Не успокоившись на мифе о Федре, критик подыскивает для Цветаевой и другие, покрупнее. Он предпринимает смелую ревизию образа Пенелопы, давая свою интерпретацию ее отказа от женихов. Снова – характерный штрих: любовь и верность для Парамонова – не мотивы. В его глазах все, что из сферы души и духа, - майя, видимость, за которой он жаждет обнажить единственное, вызывающее его доверие: необоримые зовы пола. И он создает мотив, его устраивающий: Пенелопа и ее сын Телемак... Но увольте от пересказа очередной больной фантазии. Суть же в том, что переосмысленная таким образом Пенелопа позволяет обнародовать, наконец, главный парамоновский миф: Марина Цветаева – это сама Россия, от которой «в ужасе и отвращении разбегаются сыновья».
    Масштаб впечатляющий, это вам даже не Федра. А масштабность всегда гипнотизирует – ее и в самом деле не хватает в большинстве литературных и не только литературных работ. Между тем, если искать «слияния с мифом», отчего же Парамонов даже не упоминает миф, который Цветаева сама к себе не раз примеряла? Я имею в виду миф о Психее. Она писала об этом в стихах и письмах, на протяжении многих лет: «во мне ничего от Евы – и все от Психеи». Сквозь этот миф куда как естественнее читается ее поэзия и проза – да и судьба.
    Но у нас есть, слава Богу, сегодня возможность сравнить все грандиозные и устрашающие парамоновские построения с масштабностью совсем иной природы. Я имею в виду работы и высказывания о Марине Цветаевой другого нашего соотечественника, чей голос все последние годы мы слышали из тех же широт. Иосифа Бродского. Уже давно опубликованы три его статьи о творчестве Цветаевой, а вскоре, дополненные интереснейшим интервью с Соломоном Волковым, они выйдут в Москве в издательстве «Независимой газеты». Чего не занимать Бродскому, так это как раз масштабности в размышлениях и о месте Цветаевой в истории русской и мировой литературы, и об особенностях ее личности и поэтического дара. Он не скачет от цитаты к цитате, ломая им руки и ноги, по всему цветаевскому творчеству. Он дает совсем иной урок: медленного чтения, вникания – и наслаждения прекрасной поэзией. Он не втискивает в литературный текст собственных «прозрений», но помогает воспринять тот пафос и смысл, какие были дороги самому сочинителю. Вчитываясь в строки «Новогоднего» или цикла «Магдалина», он говорит о цветаевской «жажде бесконечного», о поэте, который настойчиво стремился «взять нотой выше, идеей выше» - отнюдь не только в сфере поэтики. И если автор «Солдатки» упорно тащит цветаевское творчество в подполье секса, осознанного или неосознанного, то Бродский видит устремленность этого творчества в метафизические просторы – к «правде небесной» и говорит о кальвинистском складе личности Цветаевой, безмерно требовательной к самой себе.
    Ясно, что мы сталкиваемся здесь не просто с разными оценками, а с диаметрально противоположными ценностными подходами к предмету разговора. И какой же чистый воздух у одного, какой душный, чтобы не сказать смрадный, - у другого!
    Нет, читатель, ни нового прочтения цветаевских текстов, ни серьезного осмысления обстоятельств гибели поэта из сочинений Парамонова вы не узнаете. Слишком он торопится с «консепсиями» и «трактовками», слишком жаждет эффектов. Ему явно недосуг следить за новой литературой о Цветаевой, иначе не стал бы он повторять 15-летней давности версии исследователей. В книгу Отто Ранга «Мотив инцеста в мировой литературе» он заглянул, но высказывания самой Цветаевой на темы пола в литературе и в собственной биографии, скорее всего, не освежил. А они все же к делу относятся. И так как обычно о таком речь не заходит, приведу две цитаты, - пусть все же и голос самой Марины Ивановны прозвучит.
    Цитата первая – из письма Роману Гулю (23.6.1923 г.). Обсуждается, по-видимому, какая-то книга или статья, и Цветаева оспаривает позицию, близкую парамоновской: «О поле в творчестве». «Божественная комедия» - пол? «Апокалипсис» - пол? «Farbenlehre» и «Фауст» Гете – пол? Весь Сведенборг – пол? Пол это то, что должно быть переборото, плоть это то, что я отрясаю. Ос нова творчества – Дух. Дух это не пол, вне пола. Говорю элементарные истины, но они убедительны». Цитата вторая – из записной книжки 30-х годов: «Пол в жизни людей – катастрофа. Во мне он начался очень рано, не полом пришел, - облаком. И вот постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился. Гроза не состоялась, пол просто миновал. (Пронесло!) Облаком пришел и прошел».
    Житейские трудности – не цветаевский сюжет, пишет Парамонов, справедливо неудовлетворенный рассказами о бедствиях Цветаевой в последние месяцы жизни. И это так, пока имеются в виду примус, рынок, штопка чулок и даже проблема денег. Однако на родине Цветаеву ждало совсем иное: с первого же дня – известие об аресте сестры и племянника, далее, на глазах, аресты дочери и мужа; ожидание – месяц за месяцем – собственного ареста, тюремные очереди к «окошечку», письмо Сталину и Берии, война, бомбежки и – очень похоже! – угрозы энкаведешника в Елабуге. «Быт»? Парамонов повторяет устаревшие версии о судомойке и Чистополе и с излишним доверием опирается на рассказы Анастасии Цветаевой, которая сама питалась слухами о сестре через десятые руки.
    Неверно искать причин гибели поэта вовне, настаивает Парамонов, надо искать внутри. Соглашусь, - с оговоркой, что об этом «внутри» мы не можем знать с достоверностью, и недопустимо говорить об этом в тональности Священного писания: «и было так...». Это во-первых. А во-вторых, для приближения к пониманию этого «внутри» нет ни малейших оснований сочинять «ужастики» из той страшной сферы, которая больше всякой другой вызывает доверие нашего автора.
    Набоков еще в 1931 году хорошо понимал, что всерьез спорить с фрейдистами бессмысленно: они так видят и так слышат, что тут скажешь! В статье «Что всякий должен знать» он писал: «Господа, вы ничего не разберете в пестрой ткани жизни, если не усвоите одного: жизнью правит пол. Перо, которым пишем возлюбленной или должнику, представляет собой мужское начало, а почтовый ящик, куда письмо опускаем, - начало женское. Вот как следует мыслить обиходную жизнь. <...> Чем бы вы ни занимались, о чем бы вы ни думали, помните, что все ваши акты и действия, мысли и думы совершенно удовлетворительно объясняются, как выше указано. Употребляйте наше патентованное средство «Фрейдизм для всех», и вы будете довольны. Всякий человек-модерн должен этим запастись. Высоко, интересно! Поразительно дешево!»
    Увы, и спустя 60 лет ничто в этом пассаже не устарело.
    Быть знаменитым некрасиво, сказал поэт. Он другое должен был сказать: опасно быть знаменитым в наше прекрасное время. Разденут догола и в Африку пустят, и очень даже комфортно при этом себя будут чувствовать...