ТЕПЕРЬ-ТО МНЕ ЯСНО…

    Теперь-то мне ясно, что любая пропаганда возводит пороки в ранг достоинства, потому что она - как жанр - утилитарна, то есть безнравственна. Собственно, это ее жанровое право. Но наше право - заткнуть уши соловьиными плейерами от любой пропаганды. И заслонить глаза небом.
    Из каких бы прекрасных побудительных толчков ни произрастала борьба - победа всегда ужасна. Победители безжалостны. Победители глумятся. Победителей судят. В России - посмертно…

    Я не совсем вегетарианка, и не совсем пацифистка. Хотя с детства теряла сознание от фламандских картин мясных и рыбных отделов. Это не добыча. Это Освенцим. Травоядная корова, впрочем, внушает мне больше брезгливости, чем аристократически поджарый лев.
    Ноющий, брюзжащий интеллектуал, густо произрастающий на бескровно-искусственной почве, в самом симпатичном случае - одуванчик на пустыре, дунешь - и нету…
    У меня никогда не было единодушия не только с народом, не только ни с кем другим, но даже в собственной душе. Отсюда - разноголосица моего поэтического голоса.
Библия, Ницше, Гессе, Томас Манн, Мандельштам, Бродский…
    Список можно продолжить, он стихиен, как самоинтервью «Что взять с собой на орбитальную станцию?» или - ближе к реальности - в Ноев ковчег… (Господи, не давай мне там места, я этого не стою, лучше спаси мою рыжехвостую цапучую кошку…)
    Несчастное сознание (гегелевский термин), в котором кишат «Я», как вермишель в кипящей пионерлагерной кастрюле, все еще переваривает мировую культуру. Детерминированный идеализм, если так можно выразиться. «Дети полукультуры», как признался один из наиболее образованных ленинбургских поэтов. Дети наихристианнейших в мире атеистов - добавила бы я под чудодейственные, разливные православные колокола над иудеями, не знающими дороги в Синагогу…

О.Б.
Из эссе «Дети полукультуры» (1990)

* * *
Не бездомность, но чувство бездомности
беспричинно – как чувство вины...
Как тогда – ощущенье огромности
и невидимой мощи страны.
Мне Сибирь представлялась дремучею
косолапою сказкой в снегу...
Потускневшие образы мучаю,
а представить уже не могу
ни таежного домика-пряника,
ни барака – в дверях конвоир...
...Все прошло: и прощальная паника,
и родной хамоватый ОВИР.
Легкий трепет касается флексии,
тихой тюлевой тайной лечусь...
Но пронзает прохладу рефлексии
жгучим спазмом очнувшихся чувств!
Вроде что ж тут гневиться... И каяться
тоже не в чем у новых корыт...
Не сирень ли по венам толкается,
чтобы хлынуть, сорваться навзрыд?
Я другой не умею ментальности,
чем, рифмуя суму и тюрьму, –
перепады, приливы, метания
и вопросы к себе самому...
Будто свет из туннельной бетонности –
выдох горлом: «Прости, не могу!..»
И бездонное чувство бездомности
на крутом, без реки, берегу...


* * *
Капли дождя дрожат на губах тюльпанов.
Город безлюден по случаю воскресенья.
Что же нам делать, друже? На дне стаканов –
горечь былого и новые опасенья.
Ну, потеряешь сдуру ладью – за пешку,
сменишь страну, жену или даже имя...
Сколько уж раз из могилы срывался – в спешку;
и – столбенел: на Садовом кольце и в Риме...
Носим, на мир пеняя, свое – с собою.
(Разве не так же солнце щемит повсюду?)
Коли нашло – встряхнись, переклей обои
или хотя бы просто помой посуду...
Я не люблю депрессий в начале лета
и в середине жизни, и в новом доме.
Мужество – это, верно, удел поэта.
Флейта слепого... (А что остается, кроме?..)
Ну, прощевай... (И на посошок – из крана...)
Жизнь коротка, хоть и тянется нестерпимо.
В каждом бутоне саднит ножевая рана.
Не бередить. Кто добр, тот проходит мимо...